Logo
Версия для печати

Как мы защищали Отечество

Стройбат — это вам не род войск, не какие-то там фигли-мигла. Это особое состояние души. Как у меня, например.

Стройбат — это вам не род войск, не какие-то там фигли-мигла. Это особое состояние души. Как у меня, например.
Старшина 1-й роты прапорщик Тупкакдуб.
Нашего комбата, подполковника К-ва, боялись не только и не столько за его хамство, сколько за самодурство и непредсказуемость. Логика в его словах и поступках отсутствовала изначально, в то же время он был прекрасным артистом, любил устраивать всякие пакости и розыгрыши.
Утренний развод превращал в настоящее ток-шоу и страшно тащился от того, что играет в этом шоу главную роль. На одном из таких разводов он докопался и до меня. Я тогда работал кочегаром. Условия труда в той кочегарке, мягко говоря, были далеки от идеальных. Мало того, что за час работы белый русский человек превращался в зимбабвийского негра, потом еще целый день приходилось отхаркиваться комьями угольной пыли.
Комбат, конечно, все это прекрасно знал, однако с ремонтом всячески оттягивал, надеясь, что сверху дадут добро (а главное, денег) на строительство новой котельной. Но, видимо, со временем эта кочегарка допекла его настольно, что он сломался и пошел искать «стрелочников». Выглядело это так: «Захожу я, братцы мои, вчера вечером на объект № 17. Ну, думаю, погреюсь трошки, за жизнь с Юрцом поговорю, по стопочке с ним пропустим… Ага… Захожу я, значит, и вижу… Что б вы думали? Десять суток отпуска за верный ответ… Ага… А ни хрена я, братцы мои, не вижу. Дымина кругом, хоть лошадей запрягай. Я, конечно, струхнул. Ну, думаю, где-то что-то рвануло и Юрку моего убило. Влетит мне теперь от его мамки. Думаю, подлец он, конечно, и тунеядец, но в общем и целом очень все же хороший человек. Бросился я его спасать. А он… ага… как ни в чем не бывало, сидит на лавочке и «беломорину» курит. Ну, тут до меня и дошло, откуда столько дыма. А посему я Юрке приказываю немедленно бросить курить. Приказ ясен, рядовой такой-то?
— Никак нет, — говорю, — товарищ подполковник, не ясен. Поскольку противоречит Хартии о правах человека.
— Ишь ты, — говорит подполковник. — А о своем здоровье ты не думал?
— Думаю. Только кури-не кури, здоровья не прибавится. Все, кто в кочегарке работают — потенциальные покойники.
Увы, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». За свое слово я мог с одинаковым успехом получить и наряд, и увольнительную. Иван Василич мог и расхохотаться, мог и разгневаться. Но не был бы он К-вым, если бы вписался в одну их этих схем. И он не вписался. Он просто спросил у старшины, есть ли доски на складе. И старшина, не ожидавший подвоха, ответил, что немного, но есть.
— Тогда будь другом, — сказал комбат, — сколоти для этого фармацевта какой-нибудь гроб. Он у меня на дембель поедет со всеми удобствами.
Никакой гроб, конечно, прапорщик Середа колотить не стал. А через неделю был поднят среди ночи дежпочасти и доставлен до комбата. Наутро работа закипела на всю катушку. Гроб мне сварганили шикарный, со всеми дембельскими прибамбасами. Старшина лично измерял длину-ширину, обтягивал его красным бархатом и набивал по краям черную ленту. Так я стал первым в мосстройбатах, получившим прижизненный персональный гроб. Долгое время он украшал каптерку нашей роты. Я даже подумывал и впрямь прихватить его домой в качестве военного трофея, попросил сослуживцев оставить на крышке свои адреса и автографы. Но затем он вдруг зачем-то срочно понадобился зампотеху и убыл в неизвестном направлении. А жаль, сувенир был бы сногсшибательный. Только вот что бы сказала на это моя мамка? Ага…
***
Политзанятия в стройбате — статья особая. Им придается первостепенное значение. Политически неграмотный каменщик не может быть ударником коммунистического труда (УКТ). Пусть он хоть трижды ударник, но если не знает всех членов Политбюро, то о каком коммунистическом труде может идти речь? А от количества УКТ зависит, какое место займет тот или иной отряд в соцсоревновании. В общем, куда ни кинь, стройбатовская служба — сплошная политтерминология.
Мы чинно рассаживаемся в ленинской комнате, раскрываем свои конспекты и начинаем писать. Пишем все, что угодно, кроме того, что требуется. Чаще писали письма. Лешка Банзай рисовал чертей и вурдалаков. Я пишу свой дневник. К сожалению, эта лафа продолжается недолго. Через полчаса в роту вбегает майор Тимков и радостно сообщает, что на станцию пришло четыре вагона с цементом. Капитан Никитин понимает, сколь политически важен этот груз, и поднимает роту в ружье. Но если вы думаете, что на станции наше политобразование заканчивается, вы глубоко ошибаетесь. Я стою на платформе и наблюдаю преинтересную картину: Шурик Федоров из последних сил тащит на горбине 50-килограммовый мешок, рядом вприпрыжку семенит наш замполит:
— Ну, вспомни, вспомни, Федоров, кто у нас генеральный секретарь? Ну… вспомнил?..
— Гор-ба-чев, — сквозь зубы тянет Шурка.
— Молодец! — радостно вопит замполит и от чувств хлопает Шурика по плечу. От неожиданности тот вместе с мешком летит в лужу. Теперь он уж ни за что не забудет Михаил Сергеевича и всю жизнь будет ему мстить по мере возможности.
Звездный час капитана Никитина — политзачеты. Они, как стихийное бедствие, случаются два раза в год, и отменить их не вправе даже комбат. Всякий раз, сидя на политзачетах, я пытаюсь понять, как все это называется? Либо Никитин действительно неизлечимо туп, либо просто издевается над нами. Он вызывает к карте Козликова и спрашивает как ни в чем не бывало:
— Ну-с, товарищ боец, в чем же суть конфликта между «Фронтом национального согласия» Джошуа Нкомо и «Партией народного единства» Роберта Мугавы? Козликов, отродясь не бывавший нигде дальше своих Нижних Ямок, что на Вологодчине, смотрит на замполита, как на привидение.
— Это в Зимбабве, — подсказывает Никитин.
— В чем? — не понимает Козликов.
Я чувствую, что ему становится нехорошо и спешу на помощь.
— Между ними разногласия! — кричу я со своего места.
Исчерпывающий ответ. Как говорится, без комментариев.
***
Ни армейские реформы, ни перестроечный ветер перемен не могли поколебать годами отлаженное существование ряжской гарнизонной гауптвахты. Начало беспределу положил мой сослуживец Ленька Банзай. Дело в том, что стройбат был полностью хозрасчетной единицей. Военнослужащие сами платили за обмундирование, питание, культдосуг и т. д. Соответственно, сами же расплачивались и за гауптвахту. По инструкции, процесс водворения арестованных в камеру сопровождался такой бумажно-бухгалтерской волокитой, что занимал чуть ли не целый день. Впоследствии по обоюдному согласию сторон он был упрощен до минимума: старшина приводил «залетчика» на КПП и платил за него наличными. Потом эти деньги, естественно, задним числом изымались с личного счета нарушителя и возвращались истинному владельцу. Но в конкретном Ленькином случае весь порядок заключался как раз в том, что на его личном счету не было ни копейки! Выражаясь современным языком, он был полным банкротом. Содержать он себя не мог, а раз так, его нужно было немедленно выводить из состава строительного батальона. Иными словами — срочно демобилизовать.
Но досрочно демобилизовать за плохую работу — это было уже слишком даже по стройбатовским критериям. Ситуация получалась тупиковая. И Ленька всеми фибрами своей мятежной души эту ситуацию усугублял, прозябая в состоянии вечного ареста. Сначала прапорщик Середа исправно платил за Леньку свои кровные. Потом стал сдавать его в долг. А когда долг превысил 50 рублей и Леньке указали от ворот поворот, старшина плюнул на все это и сделал вид, что военный строитель Ли в списках его роты не значится. Какое-то время избранная Середой тактика давала свои результаты. Пока Банзаюшка лично не нарвался на комбата. Что Лене понадобилось в два часа ночи в общаге культпросвета — вопрос не принципиальный. Но вот какого черта делал там в столь поздний час подполковник К-в — это, действительно, вопрос. Так или иначе, свои «золотые» десять суток Ленька получил.
И тогда старшина встал в позу. Он убеждал, упрашивал, угрожал, но на комбата его доводы не действовали. «Вор должен сидеть в тюрьме, — упорно повторял тот, — все остальное лирика». Старшина принял замечание к сведению, плюнул на все это во второй раз и продал заезжим цыганам жеребца Орлика. Формально вороной трехлетний Орлик был приписан к нашей роте в качестве подсобной рабсилы. Фактически же являлся личной собственностью Ивана Василича. По выходным дням, будучи в состоянии легкого подпития и облачившись в парадный мундир или ковбойский костюм, комбат частенько гарцевал где-нибудь на задворках гарнизона, подальше от любопытных глаз. Представлял ли он себя в те минуты маршалом Жуковым, принимающим парад, бурлила ли в нем кровь предков, донских казаков, сказать не берусь. Но несомненно одно: Орлик был тем самым «лучом света в темном царстве».
Неизвестно, каких высот достиг бы конфликт, в какой тьмутаракани дослуживал бы прапорщик Середа, если бы не незыблемость армейского основополагающего принципа: командир всегда прав. «Вот я и говорю, товарищ подполковник, — по-детски наивно оправдывался старшина, — вор должен сидеть в тюрьме, а все остальное лирика. Простите, если что не так…»•

© Еженедельная общественно-политическая газета "Быль нового Ржева". При использовании материалов обязательна гиперссылка на источник.