Памяти Татьяны Николаевны Горской

Вот и снова понадобились роковые прилагательные и глаголы: «последний», «была».  И ничем их не заменишь.

Последняя ее прижизненная статья, опубликованная в «Вестнике» за несколько дней до смерти, называлась «Легенды о ржевских погостах».  В конце заметки о  холерных кладбищах и могильниках позапрошлого века говорилось: «Окончание следует». Редакционное ли это обещание, закончила ли Татьяна Николаевна материал, но окончания в газете она уже не прочла. 

В последний раз видел ее живой из окна автобуса, в котором  везли на кладбище Володю Рыбкина. Случилась путаница с объявлением времени прощания с ним, и она оказалась в числе многих не успевших. 

В последний раз десять лет назад мы с ней сидели в библиотеке областного архива в тот день, когда хоронили Ю. Бошняка, директора тверского  объединенного музея.  Сотрудники архива несколько раз подходили  звать ее на церемонию прощания.

Последний раз звонил ей в феврале этого года, собирался передать заинтересовавший ее материал о нашем земляке, востоковеде Е. Беляеве, вместе с адресом его сына и присланными редкими фотографиями.  Она благодарила, просила перезвонить попозже: «Разболелась нога. Но ничего, зиму пережили, весной все пройдет». Все прошло и уже не болит…  

Говорят, в ржевскую больницу ее увозили из редакции. Болезнь была запущена, чувствовала себя ужасно, но ложиться в стационар не желала категорически,  уговаривали долго, увезли чуть ли не силой. Потом о ее самочувствии  ребята рассказывали по-разному. Но незадолго до смерти услышал обнадеживающее: «Вроде неплохо. Она в палате уже права качает, значит, поправляется». Напомнили номер палаты. Да-да, конечно, нужно навестить. Обязательно соберусь. Спешите делать добрые дела…

Проводить ее не смог — сковало спину. Слышал, что умерла она в глебовской больнице. Неужели правда? Почему? В Ржеве проживала одна в деревянной развалюхе. Говорят, на Казанское кладбище пришло много народу с цветами, венками, произносились сочувственные, прочувствованные речи, в том числе,  от городской администрации.

Какой она будет вспоминаться? Легкой в общении, обладающей беззлобным, покладистым характером, тонким чувством юмора. Автором краеведческих, увлекательных,  талантливых статей. Так пробудить интерес к истории края не мог никто. Не раз был свидетелем, как ее слушали ученики далеко не элитных школ.  И ни одной авторской книги. При жизни. Может быть, после… 

Когда заходил к ней в кабинет, спрашивал, указывая на очередную похвальную грамоту  от высоких инстанций: «Так они вас все-таки читают? И книгу, небось, обещают?»  Она отшучивалась, говорила,  рак еще не свистнул. «Когда свистнет, свистните мне. Первый дарственный экземпляр —  мой, —  клянчил я, уверенный, что вот-вот выйдет книга, —  вы ее подарите мне, как самому преданному читателю». Никто уже не свистнет, хотя… Рассказывают, что на кладбище в прощальных речах о книге говорилось.

Из газетных материалов никого не читал с таким удовольствием, как Горскую, и об этом говорил ей самой. При встрече она подставляла щеку и пальцем  указывала: «Целуй сюда».  Она была (опять «была» — и это уже навеки) на редкость обаятельным человеком. 

В дораскольный  период  «Ржевских новостей» я относил полосы в типографию, еженедельно проходил мимо кабинета моего учителя литературы и тогдашнего редактора «РН» Игоря Зиновьевича Ладыгина. Несколько раз слышал от него: «В Ржеве нет журналистов, кроме Ладыгина и Горской». Странно, тогда это звучало самонадеянно и дерзко, но точно. А сейчас — просто точно. И ничего странного.

Ахматова писала: «Когда человек умирает,/Изменяются его портреты./По-другому глаза глядят, и губы/Улыбаются другой улыбкой».

На портретах Татьяны Николаевны это трудно проверить. Она не давала себя фотографировать, отворачивалась, закрывала лицо,  сердилась   Жила одна, про своих собак  могла рассказывать подолгу. 

Как-то моя жена приходит зимой с рынка: «Там беленькая собачка трясется от холода, повизгивает, поджимает  каждую лапку, греет по очереди». Пошел спасать животное, отыскал, поднял, понес домой. Встречается Татьяна Николаевна и радостно спрашивает: «Купил? —  проверила ей зубы, уши. —  Очаровательный пес, поздравляю». Очаровательный пес, отогревшись на кухне под столом, стал громко гавкать, и я его с трудом спас от моего разгневанного кота. Выпустил из комнаты, пес с удовольствием вернулся мерзнуть на рынок. Выяснилось, что он домашний, проживает рядом. А  Татьяна Николаевна  потом часто просила подать в газету объявления о подобранных ею брошенных собаках примерно  такого содержания: «Очаровательный  подкидыш  ждет нового, менее бессердечного хозяина».

К  собакам относилась с какой-то болезненной тоской, мол, человек приручил, закабалил, назвал своим лучшим другом,  а должного не воздал, не отблагодарил.  Вспоминаю, как  на Поклонной горе она надолго задержалась у одного стенда. Подхожу, она разглядывает снимок собак-саперов. Очнулась: «Перефотографируй  мне этих несчастных, я о них напишу». 

Порой спорили яростно. Об отце Матвее,  графах Игнатьевых. Но всегда без обиды и затаенной злобы, она  была бесконфликтным человеком, до оскорблений не опускалась ни устно, ни в печати.  Помнила названия сотен церквей и престолов, но забывала, куда минуту назад сунула ключи. На ее забывчивость и рассеянность жаловались  библиотекари, где  она била рекорды по задолженности; музейщики и архивисты говорили, за ней нужен глаз да глаз — чтобы работать на дому, она запросто могла унести что угодно. Не удивимся, если у нее дома лежит что-нибудь из Александрийской библиотеки. 

Слухов о ее замужествах за греческими послами, журналистами-международниками, о  московских квартирах и найденных купеческих кладах приходилось слышать множество. Но, сколько ее помнил, она была (как говорила та же Ахматова о себе) беспастушна, в облике сквозило что-то  бездомное, бесприютное. Все свободное время  отдавала краеведческому поиску, воскрешению исчезнувшего, отысканию  следов  бесследно канувшего. Мир душе вашей, Татьяна Николаевна, вечная память.