Фазан и кеклик. Рассказ

Окончание. Начало 22 августа.

До станции мы в ту ночь все же добрались, но сюрпризы на этом не кончились. На станции и вокруг нее царил переполох: суетились люди в униформе путейцев и штатском. Тут же я опознал среди толпы нашего околоточного и сотрудников ЛОВД. Причин для такой — не типичной в это время суток — сутолоки было две. Первая: в районе Махерова товарный поезд насмерть зарезал корову; хозяин коровы отделался ссадиной на коленке.

Он уже был эпатирован под конвоем в Чертолино и подвергался допросу с пристрастием: зачем-де, сукин ты сын, среди ночи корову на перегон затащил — либо украл ее где, либо теракт планировал. Мужик, разумеется, подшофе, пытался втолковать старлею очевидное: Золушка, мол, на подъеме, ей срочно был нужен бык. «До утра, что ль, обормот, потерпеть не мог?» «А к утру у нее б весь интерес пропал, — оправдывался хозяин, — она у меня капризная, можно сказать, вся в хозяйку». Я невольно поодаль слушал их диалог и думал: люди испокон веков гибнут за металл и за спиртное — это уже хрестоматия. А за что же гибнут коровы?

Вторая причина была еще криминальней. У дежурной по станции сперли сотовый телефон. И хрен бы с ним, с корейским ширпотребом, но накануне неизвестные диверсанты-саботажники на перегоне Дятлово — Замушье срезали все провода, раскурочили релейные трансформаторы, даже выдрали с корнем бетонные пикеты. Телефонное сообщение, разумеется, в экстренном порядке восстановили, но полагаться лишь на него «эмпээсовское» начальство сочло в высшей степени ребяческой самоуверенностью. Поэтому решило подстраховаться — ввело в действие дубль-систему посредством «Билайна». «Алле! — дополнительно звонит машинист Петров диспетчеру Сидорову, — я мимо Дятлова проскочил, жертв и разрушений нет, тьфу-тьфу, включай мне зеленый». «Понятно, — отвечает Сидоров, — включаю. Привет проводнице Люсе».

Кое-как загрузив «своих» пассажиров, мы с женой отправились в обратный путь. Решили на времени не экономить и чертям глаза не выкалывать — снова двинулись по асфальту, а не по шпалам.

Мы протопали примерно полпути, машины нас обгоняли и шли навстречу, они жили своим движением, мы своим, и не было у нас точек соприкосновения. Как вдруг… метрах в пятистах по встречному курсу что-то остановилось: ехало, ехало — и остановилось. Встало и замигало. Справа от нас был лес, где в изобилии водились осенние опята; слева — болото, где, кроме лягушек, не водилось ничего путного.

«Зачем это они остановились?» — насторожилась жена. «До ветру, наверное, захотели, — резонно предположил я. — Не за грибами же…» «А зачем тогда мигают? — Танечка продолжала нагнетать страх, ей иногда нравилось быть беспомощной и трусливой. Хотя, с другой стороны, я ее вполне понимаю — в их бескрайней тундре по ночам на легковушках не шлындали, разве что какие-нибудь экстремалы. — Что-то все это мне не нравится».

Не скажу, что я ощущал от всего этого чувство глубокого удовлетворения и гордости за отчизну, но и особых опасений не испытывал. Полная апатия ко всему грядущему и полная усталость от всего прошедшего. Из всех конструктивных мыслей в мозгу копошилась лишь одна: скорей бы дойти до дома и завалиться баиньки. Подумаешь, машина остановилась.

«Я недавно читала в журнале «Вне закона», — между тем верещала жена, — что по России, согласно статистики, гибнут и бесследно исчезают примерно две тысячи дорожных проституток». «Ты что, дорожная проститутка?» «Мужлан, — вспылила Татьяна. — Разве ты не читал Грэма Грина? — и процитировала: «Там, куда я иду, в темноте параллельно идет война: там стреляют. Это не моя война, но там, в темноте, об этом не знают. Просто там стреляют, а я туда иду».

Иди, иди. Идущий да обрящет, как сказано в Святом писании. Я наивно думал, что, блеснув эрудицией, моя спутница угомонится. Не тут-то было. Возле знака про зверей она вдруг вспомнила прошлогоднюю передачу «Дежурная часть». «Помнишь, милый, в Рязани поймали банду «беляшеторговцев». Они заманивали хрупких маленьких девочек, потом жестоко их убивали и продавали по частям, фрагментарно, в качестве начинки для беляшей». «Не сочти меня опять за мужлана, но на маленькую хрупкую девочку ты отнюдь не похожа. Хотя сама по себе история, конечно, ужасная, и юмор здесь не уместен».

А машина продолжала стоять и отчаянно мигать фарами. Мы шли уже минут десять, за это время можно справить любую нужду, выпить бутылку водки и разбортировать левое колесо. Но никакого колебания теней впереди не наблюдалось. Внезапно мигания прекратились, и загадочный автомобиль переключился на дальний свет, тем самым как бы вырывая нас из однообразного пейзажа. Это уже озадачило и меня.

— Юра, я боюсь, — жена панически вцепилась мне в рукав и потащила прочь с дороги.

Лес, что простирался слева, был хоть и чахлый, но в кромешной темноте возвышался мрачной китайской стеной. Никаких тропинок, конечно, не было. Между лесом и шоссе имелась неширокая демаркационная зона, заросшая осотом и тимофеевкой. Туда мы и свернули. Если эти балбесы в авто не мест­ные и если их странное поведение имеет к нам отношение, вполне могут решить, что мы свернули на какую-то проселочную тропинку.

Перешагнув канавку, я с блаженством опустился в густую траву и вытянул гудящие ноги. Жена опустилась рядом и положила голову мне на плечо — полная семейная идиллия, не хватает лишь херувимчиков и чашечки кофе. Но долго расслабляться нам не пришлось. Уже через три с небольшим минуты невдалеке со скрипом затормозила «девятка». Мы, как пишут в литературных романах, затаили дыхание. Жена до скрежета стиснула зубы и приготовилась к крику; я до хруста стиснул кулаки и приготовился к драке. Умереть на глазах любимой в неравном поединке ровно в тридцать семь лет — по-моему, о таком триумфе мечтает не только каждый поэт, но каждый седьмой сапожник. Хлопнула дверца.

По бурьяну, чуть в стороне от нас, запрыгал желтый луч карманного фонарика. Я весь обратился в слух.

«Ну, что там?» — глухо крикнули из кабины. И тут, к моему величайшему изумлению, в ответ прозвучал бархатный женский голос: «Как в воду, черти, канули». «Просто тебе показалось — опять пробасили из салона, — не было у них никакой собаки». «Была собака! — наша ночная фея от убежденности даже притопнула каблучком, — что я, по-твоему, дура?» Они попререкались еще с минуту, потом снова хлопнула дверца, и машина сорвалась с места. Чудны дела твои, Господи, и неисповедимы пути твои.

— Какая еще собака? — мой фазанчик буквально подвывал от страха и холода.

— Пудель, — огрызнулся я, на четвереньках выползая из укрытия.

— А зачем им пудель? — она испугалась, что я сейчас брошу ее на произвол судьбы, вцепилась мне в голень и стащила по обильной росе обратно. Я разо­злился не на шутку.

— Не знаю, черт побери, зачем им пудель, а вот почему они решили, что он у нас есть, я, кажется, понял: твою сумку на колесиках в темноте они приняли за пуделя на поводке.

— Скорее всего, они хотели надо мной надругаться.

— Не спеши, ты сама способна надругаться над кем угодно. Ползи наверх и вытри сопли, до дома — рукой подать.

До дома мы добрались относительно благополучно, если не считать внезапно хлынувшего ливня. Хотя, справедливости ради, замечу, что в каждой обгоняющей нас легковушке я подсознательно чувствовал подвох: а ну как наши гаврики возвращаются?

Эта дорожная история, начавшаяся так таинственно, финал имела… еще более таинственный. Дня через три я отправился в Барыгино за рубероидом. Шел знакомым маршрутом, громыхал по рытвинам тележкой и лузгал тыквенные семечки. Был белый день и весело светило солнце. В его лучах радостно блестели пивные банки, слюда из-под сигарет, обломки какого-то кузова и… чуть поодаль, на песчаной отсыпке, сверкал огрызок никелированной цепи.

Я узнал ее сразу, недавно очень внимательно смотрел на нее и все удивлялся: какой же неимоверной силой должен обладать волкодав, чтобы разорвать такую привязь? Сам волкодав, в виде бесформенного трупа, якобы сбитый машиной, валялся на противоположной стороне в кювете. Я говорю «якобы», потому что у него отсутствовал хвост.

Вот тогда я почему-то испугался по-настоящему. Задним числом. Как горная андалузская куропатка кеклик. И боюсь до сих пор, потому что Ницше однажды заметил: «Настоящий мужчина испытывает страх только в двух случаях: или если он уже ничего не может изменить, или если он еще что-то не может понять.

P.S. Уже в процессе работы над этим материалом меня вдруг осенила одна фантастическая догадка. И я, как бы между прочим, полюбопытствовал у жены:

— Милая, ты помнишь ту собачью свадьбу на дороге возле Чертолина? — она равнодушно кивнула. — А ты, случайно, не помнишь: импозантный жених с цепочкой на шее был с хвостом или хвост у него был купирован?

Она на секунду оторвалась от сериала, долго смотрела мне в глаза сквозь фотохромные линзы, наконец, выразительно повертела пальцем возле виска. И опять уставилась в телевизор.