Домовой и домочадцы

В самый разгар весеннего паводка, когда с гущинских холмов обильными потоками стекают снега и грязь, когда главная водная артерия этих мест — Матка Гуща — показывает свой строптивый нрав и ломает опоры деревянных лав, старый добрый приятель моего покойного деда, Василий Семеныч, умудрился с оказией передать мне в высшей степени диковинную записку: «Юрок, по возможности посети старика; страх Господний, то ли какая нечисть завелась, то ли домовой — ни житья от него, ни спасу».

Подозревать бывшего пасечника в старческом маразме, несмотря на возраст, у меня оснований не было. Тем более, что ни в чертей, ни в барабашек он отродясь не верил, даже когда о потусторонних силах и всяких полтергейстах трубили все масс-медиа, включая «Парламентский бюллетень».

Засим я решил поехать. Но одно дело — решить, и совсем другое осуществить решение. Все коммуникации размякли и пришли в негодность; с апреля по июль Гущино превращалось в недоступную для врагов, туристов и прочих визитеров территорию. Хлеб и спички туда привозили раз в неделю из Колошинского сельпо, но оно располагалось с противоположной стороны — мне не с руки. Правда, самогон местного производства там не переводился. Это и утешало.

Я пошел в ближайший леспромхоз к приятелю Веньке Зайцу. Венька работал вертолетчиком — не знаю, зачем уж нищему леспромхозу вертолет, — но Венька там работал уже восемь лет.

— Венька, — говорю я, — срочно нужен твой аэроплан. Есть необходимость десантироваться в Гущине. Только не говори, что нет горючего.

— Горючего хоть залейся. Хватит до новых выборов….

— О’кей. Стало быть, полетим?

— Если только прямиком в преисподнюю. Какое-то жулье намедни открутило все винты и шасси. Так что, Юрок, ничем помочь не в силе.

Расстроившись, я пошел на поклон к своей, в недалеком прошлом, пассии Женьке Морозовой. Женька училась на журналиста, но почему-то постоянно состояла в академическом отпуске и гостила у своего двоюродного дядьки — отставного майора артиллерийских войск Антона Пончикова. Именно в майоре и заключался мой интерес. Он в округе слыл личностью легендарной. В памятные времена всеобщего хаоса, дефицита и тотальной конверсии, когда кадровые офицеры, прошедшие и Афган и многочисленные путчи, бежали из армии кто куда — кто в фермеры, кто в криминал, кто в бомжи — майор Пончиков каким-то образом получил в качестве отступных списанный АТТ — артиллерийский тягач тяжелый. Отремонтировал его и пригнал своим ходом из Монголии в наше захолустье.

Женька на крыльце щипала курицу, как мне показалось, еще живую. Дядя лузгал семечки.

Я поздоровался. Майор ответил кивком — он считал меня проходимцем. Женька фыркнула. Ее отношение ко мне было неоднозначным. Из вежливости я поинтересовался у нее, над чем она сейчас работает. Тема Женькиных литературных изысканий показалась мне на редкость вычурной: «Сельские намеки, несуразности и стихийные катаклизмы».

— Могу подбросить неплохой сюжет про катаклизмы, — издалека заехал я, — Матка Гуща вышла из-под контроля. Все правобережье в изоляции.

— Тоже мне катаклизм. В первый раз, что ли…

— Согласен, не в первый. Но именно нынче мне нужно в Гущино.

— Это намек?

— Это объективная необходимость. Взамен ты получишь такую несуразность, что все твои профессора помрут от зависти.

Женька, как многие из эмансипированных женщин, была не падка на деньги, комплименты и прочую бытовую дребедень, но, как всякая женщина, падка на загадочность. Мы ударили по рукам, она сорвала с места левый фрикцион, газанула и, разгоняя деревенскую живность, мы отправились в необычную экспедицию.

Василий Семеныч ждал нас с нетерпением, наварил борща и оделся в нарядные шаровары. С дамой поздоровался по-деревенски галантно: «Славная девка!» Со мной по-свойски: «Сто грамм будешь?»

С выпивкой я решил повременить, сначала выяснить ситуацию, благо уже сгущались сумерки, а нечисть выходила из подполья ровно в двадцать три ноль-ноль.

— Может, это самовнушение, дядя Вась?

— На-ка, вот, полюбуйся.

Он вынул из комода какую-то странную икебану и торжественно водрузил цветочный горшок на стол.

— Этот кактус мне вручили в Агропроме за сорок лет безупречного труда. Я берег его пуще почетных грамот. А эта бестия над ним надругалась. Что скажешь?

— Да, — задумался вслух я. — Вещдок неопровержимый. Только б лучше тебя за безупречный труд поощрили телевизором.

— А на кой черт мне телевизор, если мы уже третий год сидим без света? Был бы свет, я б этого террориста и сам словил.

Потом дядя Вася в подробностях изложил все свои неурядицы. Незваный гость оказался прожорливым и всеядным. В подполе он погрыз морковь, на сеновале — веники для бани, в сенцах — моченые яблоки и галоши. Особенно жалко старику было галош — сын подарил на юбилей.

Младший сын Василия Семеныча делал в столице головокружительный бизнес, открыл ресторан для гурманов с меню из жареных кузнечиков, маринованной саранчи и прочей гадости.

— Как там Витька, — интересуюсь я, — процветает?

— По первости процветал, но, похоже, скоро пойдет в швейцары. Больно уж накладно саранчу в Африке покупать. Я ему предложил эксперимент — у нас в Гущине колорадских жуков, как собак нерезанных, не все ли равно, что жрать.

Жуков в Гущине и правда было много, половина жителей даже не сажала картофель, а вот собак, наоборот, не было вообще. И не только в Гущине, но в радиусе пятнадцать верст… Их всех, до единой, перестрелял из обреза старший сын — Семен. Семен отнюдь не был зооненавистником и не впадал в белую горячку. Своим кровавым демаршем он мстил за смерть матери — смерть лютую и безнравственную.

Прошлой зимой, когда все дороги замело и транспорт не ходил, у Валентины Петровны прихватило почки. Попрощавшись с домашними, она пошла на центральную усадьбу в медпункт. Там и повстречалась с оголтелой сворой голодных и обезумевших псов, бывших аристократов собачьего мира — ротвейлеров, доберманов, терьеров — на которых когда-то была мода, иссякшая сама собой. Рексов и альм хозяева, в основном дачники, снимали с хозяйского кошта и выгоняли на Шацкий тракт, где они сбивались в бандформирования и терроризировали стариков, женщин и детей. До явного каннибализма дело не дошло ни разу, но покусанных и порванных было немало.

Умерла Валентина Петровна от инфаркта. Узнав об этом, Семен взял обрез и перестрелял всех псов, включая цепных и карманных. Теперь он мотал срок.

Время неумолимо приближалось к двадцати трем часам. Мы решили выставить наблюдательные посты сразу в трех уровнях: я спустился в подпол, Семеныч затаился под одеялом, Женька вскарабкалась на русскую печь. Вооружились кто во что горазд: я затащил в подземелье бельевую корзину, Женька взяла сачок для ловли бабочек, хозяин — березовый веник и манок для рябчиков.

— А вот у нас на Псковщине был случай, — зашептала со своих позиций Женька, — приехал в деревню один маститый художник. Честное слово, я даже сама ему позировала.

— Обнаженной?

— Дурак ты… Дело не во мне, а в мартышке. Он возил ее повсюду, как талисман, тут же она возьми, да и смойся. Ловили всем совхозом четыре месяца… У вас, дядя Вась, никто сюда из новых русских с экзотическими зверьми не приезжал?

— Был тут один реставратор, хотел нашу церковь под синагогу переделать. Но без мартышки, таскал с собой в чемодане шестиметрового питона.

И тут раздался пронзительный вопль. Моя боевая подруга, собирательница намеков и несуразностей, взвилась над номером, как космический челнок. Я бросился ей на помощь. Старик засвистел в манок. Общими усилиями мы его схватили: зверек был размером с кошку, пушист, остронос, зубаст и вертляв. Иными словами, чудище было хищно и зловонно.

— Это кто, енот? Куница? Динозавр?

— Это, дядя Вась, соня — авторитетно объявила Женька. — Зверек тем замечательный, что дрыхнет двадцать три часа в сутки, но в отведенный для бодрствования час проявляет необычайную активность. Мы его завтра в лес — в родную обитель — репатриируем.

На том наша экспедиция благополучно завершилась.