"Дни, в которые..." Осень, я давно с тобою не был

Снова осень. Я люблю это время года. Не потому, что оно стимулирует творческие процессы, просто потому, что осень спокойна и уравновешенна. В ней еще нет крещенских холодов и уже нет июльской жары. В ней нет лживой весенней эйфории и суеты — она грустна и меланхолична, как я сам. Я люблю унылые осенние дожди, монотонное шуршание листопада, прощальное курлыканье журавлей и ощущение близкой безысходности.

Все мало-мальски значимые события в моей жизни произошли именно осенью. Осенью я родился, осенью я впервые умер. В самом буквальном смысле. Я работал тогда сварщиком на одном долгострое, и это время совпало с периодом цветнометалической лихорадки. 19 сентября пришел на стройплощадку и увидел, что мой агрегат малость того… раскурочен. Медные катушки, слава Богу, были на месте, но задняя стенка трансформатора сильно деформирована. Видимо, саботажников кто-то спугнул и до святая святых они так и не добрались. Но во злобе порубили все провода и кабеля. Я на свой страх и риск стал восстанавливать электропитание. И тут мой добрый товарищ Толик Зайцев вышел из вагончика по… небольшой нужде. В итоге небольшая его нужда едва не обернулась для меня непоправимой трагедией.

Справлять нужду в утренних сумерках он посчитал неэтичным и врубил центральное освещение на объекте. Вспыхнули, как огоньки святого Эльма на реях, на сторожевых вышках по всему периметру прожектора. Это я еще успел рассмотреть и запомнить. Успел задним числом и сообразить, что попал под напряжение в 380 вольт. Думал — ерунда, прорвемся, мордовала жизнь и похуже. Хотел крикнуть Толяну, чтоб, мол, не валял дурака, но челюсти свело судорогами.

Далее было все то, что иногда описывают в дешевых бульварных газетах под рубрикой «Приветы с того света»: и яркая вспышка в конце тоннеля, и жалобные крики перелетных птиц, и два архангела — Петр и Михаил — играющие на моей груди в домино, и вся моя непутевая жизнь, скоротечная, как ускоренные кадры на видео.

Господа, врать не буду, я не видел. Но, хвала Всевышнему, пронесло. На поверку белокурые ангелы оказались моими коллегами — плотником Митькой и слесарем Васькой. И не в домино они вовсе играли, а делали мне искусственное дыхание. Потом приехал мой непосредственный начальник Игорь (обычно он подъезжал к обеду, а тут интуиция, видимо, подтолкнула его на объект ни свет ни заря). В аптечке его «жигуленка» оказался нашатырь. Не знаю уж, как он меня откачивал, но года полтора после его «экзекуции во спасение» я абсолютно не ощущал запахов. Даже шипящее на сковородке сало, к которому у меня стойкая аллергия, не вызывало ни эмоций, ни рвотных позывов.

Открываю глаза и чую: бьют меня, бедного, по щекам, как резиновый манекен.

— За что измываетесь, сволочи? — прохрипел «воскресающий Лазарь».

— Живой! Гад буду я, живой! — обрадовался плотник Митька, потому что я с получки обещал одолжить ему пятьсот рублей на покупку велосипеда.

Приехала «неотложка». Я встал и пошел в бытовку переодеваться. В голове шумело, ноги дрожали, ладони превратились в сплошное сожженное месиво. В бытовке каменщик Жора соображал. Ребята отрядили его в ближайшую точку, скинувшись, кто сколько мог, и он лихорадочно соображал, как на эти деньги купить зелья ровно столько, сколько нужно, и чтоб себе еще сэкономить на штрафной стакан.

— Налей-ка пару глотков, — попросил я его дружелюбно, — после вчерашнего должно остаться.

Жора — парень дока. Он в аналогичных передрягах бывал не раз. Поднос с кирпичом на его бестолковую голову с четвертого этажа падал. Паровой котел под его чутким руководством рванул так, что Жора вылетел из котельной вместе с оконным блоком. Переломы, ушибы, окалина на сетчатке и солнечные удары на земляных работах — для него это сущие мелочи. И всякий раз он выходил из воды не только сухим, но и получал причитающуюся страховку. Хотя, между нами, в моменты всех своих неурядиц был пьян в хлам зеленый. Поэтому на мою просьбу налить пару глотков он отреагировал своеобразно — плеснул в стакан на три пальца подсолнечного масла: пей. И пояснил — чтоб алкогольный дух отшибло. Я покорно выпил и, как ни странно, маслице не показалось мне ни противным, ни рафинированным — вязкая жидкость, и все. Реакция Раппорта была действительно отрицательной, но вряд ли в этом заслуга «Золушки». Уже потом, в больнице, я вспомнил, что накануне с ними не пил…

Позже мне довелось перелистать историю своей болезни и я обратил внимание на запись, сделанную врачом скорой помощи: «термический ожог кистей рук, клиническая остановка сердца в течение ста — ста двадцати секунд».

Что же касается моего рождения, оно было не столь эпатажным, как кончина. Мама тогда копала картошку, и у нее начались схватки. Я появился на свет в сельской больнице в ночь с седьмого на восьмое сентября. Акушерка тетка Зося первой поздравила мать и сказала, что я, скорее всего, стану археологом, потому что на пятке у меня, как у фон Шлимана, есть небольшое родимое пятнышко. Во какие грамотные в ту пору были сельские акушерки. Хотя… имя Шлимана тогда склонялось во всех падежах и газетах: в конце августа того года он раскопал-таки легендарную Трою и, якобы, обещал подарить все деньги той самой сельской больнице, где я родился. Слухи, конечно, вряд ли немецкий ученый вообще слышал про Свистуны. А вот завхоз Макарыч был действительно не по-деревенски грамотным мужиком. Сопоставив исторические факты, он напророчил мне великое будущее. Где-то в этих числах состоялись величайшие баталии современности: Бородинская и Куликовская битвы, разгром великой испанской Армады, легендарный переход Симона Боливара через Анды, Ватерлоо и захват сипаями колониального гарнизона в Джавхаруппи.

Увы, все пророчества оказались писаны вилами на воде. Вопреки постулатам анатомии, родимое пятно с возрастом рассосалось, и археологом я не стал. А вся моя ратная доблестная карьера ограничилась двумя годами стройбатовского дурдома. Кстати, и призывался, и увольнялся тоже осенью. Но об этом чуть позже.

Допустим, я уже уволился и на дворе 16 ноября 1987 года. Первым делом решил проведать бабулю, Анисью Сергеевну. Ноябрь в том году был остервенелым, домики в деревне замело по самые крыши, инфраструктура пришла в упадок — ни в сельпо за хлебушком не сходить, ни в соседний колхоз на колодец. Обреченные на вымирание старики топили снег, пекли лепешки и проклинали в крест-Бога-звезды- душу-мать меченого на лбу генсека.

За околицей надсадно выли волки, в избах опять коптили лучины, в солнечные дни по окресту бродили нищие и просили за ради Христа окурочек. Русь изначальная, патриархальная возвращалась к своим истокам.

Бабушка моя была старушкой аполитичной и неграмотной, она с одинаковым равнодушием слушала по радио и парапсихологическую ахинею Кашпировского, и съезданутую белиберду Горбачева. В пику им обоим любила народные песни, знала много пословиц, примет и намеков, чтила обычаи пращуров и всуе никогда не поминала Господа, только во время грозы да пьяных безумств соседа Гришки.

Мы попили с ней зверобоя, и я сказал: «Собирайся. Неча тут без пригляду маяться, мне без тебя в уезде скучно». «А хто ж будя село подымать, город кормить? — завздыхала бабушка. — Я уеду, Марфуша-дурочка уедет, Катька Зябликова помрет (ей ехать некуда), Гриху-злыдня посадят, зарастут лебедой огороды». «Ну и пусть зарастают, тебе-то что?» «А картошка в райпо подорожает, люд за булыжники хватится — опять революция. Я ее, окаянную, помню: в девках уже была».

И вот мы навсегда покидаем родовое имение, ждем пригородный автобус. Наши пригородные автобусы подобны первым почтовым самолетам компании «Аэро Франс»: и в дождь, и в зной, и в пургу бороздят они бескрайние просторы планеты Земля, перевозят в своем чреве пассажиров, их скарб, поросят и маринады; плохие и хорошие новости; соединяют и разлучают людей. Меня тот ПАЗик соединил. Я вошел в неосвещенный салон и увидел на переднем сиденье дерматиновый кейс с деньгами, холщевую сумку с творогом и пластмассовое ведро с вареньем. Потом я увидел ее.

— Привет, — дружелюбно улыбнулся я, про себя же подумал: «А в принципе, она ничего».

— Дурачок какой-то, — про себя подумала она, а вслух недружелюбно пробурчала: «Кажется, мы не знакомы».

— Когда что-нибудь кажется или мерещится, надо крестится, — ляпнул я банальную пошлость, и она — провалиться мне под колеса — яростно перекрестилась.

— Дурочка какая-то, — подумал я, и сбросив на пол сумку с творогом, уселся рядом.

— А в принципе, он ничего, — решила наконец она и покрасила алые губки.

Так мы познакомились. Она снимала в городе частную комнату в нежилой коммуналке, платила за нее гроши, так как в ней не было ни света, ни плинтусов, ни чайника. Дрова, вода и удобства — на соседней улице; из всех благ цивилизации — только примус и кошка. Меня такой антураж вполне устраивал, я давно мечтал глобально заняться литературой, накопил в армии кипу черновиков, но вечная и бестолковая «движуха» в Садовой слободе — друзья с утра, митинги в магазинах днем и стрельба по ночам в подворотнях — выбивала меня из колеи. Поэтому, получив в аренду эту комнатушку на окраине, воспрял духом.

В первый же день я вставил пробки, во второй — принес из дома чайник, в третий — накормил творогом кошку. А поскольку я еще был «совьетикус моралите», институт сожительства претил моему самосознанию. Через две недели, в последний день осени, без особой помпезности мы расписались, благо в ЗАГСе работала моя одноклассница.

Тогда действительно, как в песни Шевчука, на осеннем небе жгли корабли.

Не менее романтично познакомился я и со второй женой.

Продолжение следует.