Единственный ключ. Дню влюбленных посвящается

- 1 -

Все позади: тюрьмы, допросы, суды, этапы, экспертизы, психбольницы. Июль — 2002, еще не угомонились мировые футбольные страсти, а я уже собираю рюкзак и еду в свою первую черничную ночевку под Паниклю…

Обживаю лагерь. Смеркается. К счастью, ночь обещает быть теплой и звездной. Развожу костер. В голове — сотни сумбурных мыслей. По Гегелю «свобода есть осознанная необходимость». Чушь какая то… За спиной хрустнула ветка. И снова абсолютная космическая тишина.

Резко оборачиваюсь и делаю это на полсекунды раньше, чем слышу приглушенное: «Эй!» И хотя костер горел довольно ярко, а глаза давно привыкли к темноте, я никого в ельнике не увидел. И не шелохнулась ни одна хвоинка… Но голосок был явно женский и немного испуганный…

— Выходи, — я произнес это бесцветно, без нарочитого вызова, но и без показного дружелюбия, — выходи, не бойся.

— Вы не бандит?

— Даже если я маньяк-каннибал и растлитель малолеток, у костра тебя никто не тронет. Таков закон тайги.

Молодой ельник зашевелился: сначала осторожно, потом смелее, потом она вскрикнула «Ой!» и добавила нехорошее словечко, очень созвучное со словом «блин». Все это так не соответствовало ее ангельскому контральто, что я невольно и довольно громко рассмеялся.

— Ага, вам смешно…

— Осторожно, малыш, здесь не Бродвей. К тому же какие-то придурки ставят силки на зайцев.

— А у вас случайно фонарика нету? Чтоб посветить.

— Малыш, я приехал на лесную ночевку, а не ночную прогулку по лесу…

Она замерла на полушаге. Она не поняла моей логики. Либо, как и все нормальные женщины, соображала левым полушарием, либо действительно не поняла, зачем я сюда приехал: дома мне, что ль, не спится?

- 2 -

Наконец, она появилась вся. Чтоб лучше ее рассмотреть, я подкинул в костер сухие лапки. Она была по-лесному… божественна! Роскошные белые волосы, едва прикрытые бейсболкой, спадали на плечи. Модная импортная ветровка с кнопочками-застежками, молниями и кармашками. Джинсы, хоть и не вчера купленные, но явно не в дешевом бутике и не на развалах. И, наконец, кроссовки. Кроссовки — в лесу? Она была явно не от мира сего. Не в том плане, что была моей коллегой по поэтическому ремеслу или имела схожий диагноз — шизофрения, просто выглядела не из этого зачуханного бытия по внешнему облику. Но, что самое странное, при ней не было ни одного лесного аксессуара — ни ведра, ни рюкзака, ни удочки… Фея, да и только…

— Откель же ты, такая куколка… нарисовалась?

— Из лесу. — Мда… с чувством юмора у нее нелады, либо меня за круглого идиота держит. — Я маленько заблудилась (до Бельского тракта семь километров, маленько). Я машинально взглянул на часы: без четверти двенадцать.

— Это я уже понял. Свалилась, как маленький принц со своей планеты, только вот не в пустыню, а в дремучий лес.

— Вы читали Экзюпери? — удивилась она.

— Нет, я учился с ним в одной гимназии, годом младше.

— А-а-а, — мне кажется, она мне все-таки не поверила. — Можно, я присяду к костру, а то… как-то знаете… неуютно… когда сзади березы шумят.

«Шумел сурово брянский лес» — и на сто верст вокруг — ни одной березы. А ей видите ли, все равно неуютно. Какого черта тогда сюда поперлась; сидела б в доме, смотрела по видаку ужастики, купалась в джакузи… Но Боже мой, как же юна, непосредственна и притягательна она была!

Я немного подвинулся на импровизированном ложе, снял штормовку и расстелил ей под попу. Предложил сигарету. Она интенсивно, словно разгоняя комаров, затрясла ручонкой: «Н-не-не! Я не курю, что вы…» Я-то ничего, я из джентльменских побуждений. Тогда, может, спирту? Он натуральный, медицинский, его мне с оказией передает из Москвы Глеб Станиславович, известный на всю страну фармацевт. Мы с ним вместе лечились от неправильного восприятия мира.

Ничего этого я, естественно, вслух не сказал, это говорил мой сугубо внутренний голос, но это был тот редчайший случай, когда слуховые галлюцинации совпадали с фактами.

— Тогда, может, спирту? — спросил я вслух.

Даже на фоне отблесков пламени я успел заметить, как полыхнула пламенем ее мордашка.

— Если только капельку.

Капельку, так капельку: потчевать можно, неволить нельзя. Правда, на нашем бушменском сленге «капелькой» называют «сто пятьдесят», а если говорят «чуть-чуть», значит — гуляй, рванина!

— Так капельку или чуть-чуть?

Видимо, кроха решила, что я педантичный жмот, налью и правда капельку, даже ношу с собой специально для дозировки аптекарскую пипетку.

— А, — она махнула рукой, — давайте по чуть-чуть, в смысле по маленькой.

Эх, дура девка, если пить по маленькой, то через час придется починать вторую бутылку.

Пока я готовил ужин и накрывал «поляну», моя гостья смотрела на все это со слегка проголодавшимся равнодушием, но когда я выдернул из голенища свой мачете — в тридцать пять сантиметров охотничий нож, подарок Океллы, она чуть не отпрянула прямо в костер. Каюсь, тут я слегка переиграл. Открыть тушенку можно было и обыкновенным складным ножом, но он был в штормовке, а штормовка была под ней. Поэтому я и достал наводящий на женщин ужас охотничий нож с кровоспускателем.

— А вы… грибник? Я знаю, есть такие грибы-сыроежки. Очень вкусные и съедобные.

— Нет, я не грибник. Я местный Ренальдо Ренальдини.

— Тогда мне… — и она опять, на полном серьезе, произнесла очень нехорошее словечко на букву «п», созвучное со словом «абзац».

Девочка моя, ты из какого детства родом? В каком альпийском пансионе ты воспитывалась? На олигофренку вроде бы не похожа, олигофренки не напоминают снизошедших богинь; на дурочку с переулочка — тоже: читала Экзюпери, знаешь историю благородного разбойника Ренальдини, великолепно разбираешься в грибах…

И мне непроизвольно пришли на память слова одного известного барда: «Ну, скажи еще хоть слово… Я тебя почти… люблю».

- 3 -

Когда мы выпили по чуть-чуть, язычок у нее развязался, и я стал ей определенно нравиться. «Можно, — говорит, — я к вам прижмусь поближе, а то мне зябко, какие-то мурашки по телу ползают». Ну, если тебе зябко, милая, то лучше пододвинуться к огню. Это если исходить из логики здравого смысла. А по моей, нездоровой, логике, конечно, лучше прижаться ко мне. Но прижалась она как-то несуразно, в пол-оборота, даже руку на плечо не положишь… Только белокурые волосы обжигающе коснулись моей щеки… Лучше б я лег этой щекой на раскаленные угли. Из ее немного путаного, с изобилием местоимений,но без мата, монолога, я понял, что в этих краях она еще никогда не бывала. А всю свою жизнь провела незнамо где — носилась с родителями по белу свету…

Постоянно они живут далеко — в Баку, а «предки» у нее — энтомологи, папенька, блин, даже кандидат биологических наук, изучает всяких насекомых: мошек, букашек, жужелиц, вау! «Я даже муху цеце держала в руках, правда, в сушеном, как вобла, виде»…

А недавно у папеньки то ли тетка, то ли сватья; в общем, седьмая вода на киселе умерла и оставила ему в наследство дом в Котельниках, четвертый с краю. Там калитка зеленая с петухом, прикинь… И папеньке, видать, захотелось экзотики е-мое, в среднюю полосу потянуло. Там, говорит, леса растут, настоящие березы, как у Есенина в стихах… Ах! И грибы сыроежки, их и варить не надо: солью посыпал, над костром пять минут подержал на веточке, чтоб микробов уничтожить — и вперед, за уши не оттащишь — обалдеть! Ну, вот… а еще ему, как ученому, очень хочется посмотреть на жизнь комаров и слепней в естественных условиях. В лабораторных условиях, мама мия, комары и мухи дохнут, выживают лишь тараканы… Экзотика, значит… А Намибия, Монголия, Тибет — это все Килиманджаро!»

— Килиманджаро, кажется, находится в центральной Африке, — заметил я.

— А ну их всех… в Катманду! — (Катманду, это столица Королевства Непал, — примечание автора). — Давай лучше еще по чуть-чуть… Спирт — лучшая профилактика от малярии.

— А в лес-то ты зачем на ночь глядя пошла: комаров ловить?

— Не-е, — на полном серьезе отвечает она.

Мы чисто символически тяпнули по третьей (спирт, оказывается, еще и от лихорадки спасает) и нам стало совсем хорошо. Впрочем, в такой компании мне было б хорошо и без спирта, но с ним — надежнее. Потому что с ним и ей в моей, от сохи и лучины, компании, тоже стало хорошо.

— Я пошла за грибами. Сначала потеряла ведро, потом ориентацию, потом солнечные очки, потом плеер, мобильник и косметичку, потом загранпаспорт, а где-то в болотине — резиновые сапоги. Сначала правый, потом левый… вот. Хорошо, я всегда ношу с собой в пакете запасную обувь, чтоб ноги не взопрели.

— Твой папенька, наверное, рвет и мечет. А ну как, думает, тебя слепни закусали насмерть. Давай, я отведу тебя в деревню. Гарантирую, что мы не заблудимся.

— Фигушки… Я хочу романтики. Папенька хочет экзотики, а я, е-мое, романтики. Я хочу остаться здесь. Ты не бандит. Я хочу в лесу, — она засыпала прямо на глазах, вернее, на моих коленях и повторяла одни и те же слова. — Я хочу… здесь… ночью… в лесу… у костра… с тобой… тебя — и вдруг, неправдоподобно резво, словно ее подбросила катапульта, встала пружинисто на колени. Такой замысловатый трюк под силу далеко не каждому трезвому акробату. Положив мне на плечи ладони, она бесконечно долго и абсолютно осмысленно смотрела мне в глаза:

— Скажи мне честно: я, по-твоему, шлюха?

Я тоже не ударил в грязь лицом, тоже сотворил какой-то неописуемый кульбит сальто-мортале, и вот уже держу ее, невесомую, на руках. Бережно опускаю чуть левее лапника на воздушную перину из мха.

— Ты отличная девочка, не комплексуй.

— Ты уходишь?

— Я на минутку, сейчас вернусь.

- 4 -

Я отошел за выворотень — огромный пласт земли, вывороченный из грунта вместе с корневой системой рухнувшей в ураган сосны. Там, под сушняком, мхом, чапыжником и облетевшей листвой явора, пять лет назад я оборудовал тайник. Я уже забыл про него, и только внезапное Ксюхино появление разбередило память. Уцелел ли он?

Тайник уцелел. Его не нарушил ни дикий зверь, ни цивилизованный человек. Мало кто посещал Злотаревский черничник.

В огромном полиэтиленовом мешке я хранил телогрейку, непромокаемый плащ, самодельную подушку, теплую сменную одежду и уникальное — по рецепту моего приятеля Валеры Чалого — «снадобье от комаров». Когда со всем этим скарбом я вернулся, Ксюха уже сладко сопела носом. Ну, и куда она теперь — без загранпаспорта? Только ко мне на Садовую.

— Юра, а шкатулка Весты, — сквозь сон спросила она, — это где все болезни, да?

— Нет, Ксюха, все болезни хранились в ящике Пандоры. А Веста хранила в своей шкатулке тайну любви… Непостижимую и недоказуемую, как теорема Ферма.

— Так открой ее, Юр… может, я разберусь, я неплохо соображаю в геометрии. Квадрат гипотенузы, — она опять провалилась в сон, — равен сумме квадратов катетов… ну…

Я пошарил по всем карманам — пусто. Обидно. Жаль. Где-то в черничнике я потерял единственный — от шкатулки — ключ.