Выпь - птица болотная. Рассказ

Окончание. Начало 26 сентября.

-4-

С тех пор как я произнес эти слова, прошло немало новых дождей и утекло немало воды, сотни, а то и тысячи ниагарских водопадов. Утекла вода и с нашего достархана. Июль в этом году выдался на редкость сухим, мох на стропилах нашего шалаша висел тонкой арабской вязью, как паутина в неухоженном доме. По законам контрамоции, я ждал грозы, помноженной на ураган, чтоб осуществить второе пришествие.

Судьба совершенно случайно свела нас в электричке. Каждый ехал по своим интересам, общих интересов давно уже не было и, столкнись мы где-нибудь на улице или в поликлинике, разошлись бы, наверное, как ни в чем не бывало. Но стенки вагона ограничивали диапазон наших маневров.

— Привет, — сказал я, — у тебя свободно?

— Занято, — соврала она, и я, сбросив на пол рюкзак, бесцеремонно уселся рядом.

— Чего это ты на ночь глядя в лес? По радио дождь обещали.

— Не сахарный, не растаю. Может, в этом и есть весь смысл?

— Ты, Юра, как я погляжу, так и не повзрослел. Я не хочу делать тебе больно, но, знаешь, не хочу и подыгрывать. Однажды мы тоже поехали с ним за черникой на Селигер. И тоже хлынул ливень. А у нас не было, как на грех, ни спирта, ни печенья. Да и если б были, вряд ли мы развели костер, сноровки мало…

— Представляю, как вы измытарились за ночь…

— Да нет. Мы плюнули на костер и пошли спать в машину.

— Он у тебя что, садист? Спать в машине с твоими переломами?

— Да нет, — повторилась она, — машина хорошая, японская; там предусмотрено все, что нужно для полноценной жизни.

— Всего, что нужно для полноценной жизни, — вяло парировал я, — не могут предусмотреть даже японцы.

— Славянское самосознание.

Настала моя очередь, как в детской считалочке, сказать «да нет».

— Банальный литературный штамп.

Проводница торжественно объявила мой полустанок. Лично мне не нужно объявлять мой полустанок, я чувствую его, как зверь, по запаху, а кроме меня, желающих покинуть вагон не оказалось.

-5-

Я ходил мимо него десятки раз. Я не настолько сентиментален, чтоб обходить его за версту по бурелому — стоит себе и пусть стоит, авось кому-нибудь еще пригодится. Но внутрь я не залазил ни разу, не было повода. Теперь, кажется, повод появился: над болотом нависла свинцовая туча.

Наша еловая постель высохла, осыпалась и пришла в негодность. Единственное, на что она теперь годилась, — стать топливом для нового костра. И если ей уже не суждено согреть меня духовно, пусть хоть согреет телесно.

Сухие еловые лапки горят стремительно. Но жар их последнего всплеска скоротечен. Но, умирая навсегда, превращаясь в кучку пепла, они несут последнее озарение. Мы даже часто с ней шутили по этому поводу, когда внезапно среди ночи она вдруг просыпалась, чтобы глотнуть воды, заморить червячка или выкурить сигарету — она говорила мне на полном серьезе: «Юрочка, прибавь ночник». И я прибавлял наш ночник, передвигал рычажок реостата на несколько делений вверх, подбрасывая в пламя сухие ветки. Нам и окрест становилось светлее, но мы не думали тогда, что наша светлость — это их предсмертные конвульсии. Эти ели выросли здесь задолго до моего рождения. Когда они выросли, не помнят даже старожилы. Но вот пришли мы, влюбленные варвары, и сделали из них сначала ложе любви, а потом превратили их в зараострианский смерт­ный одр.

Внезапно мой взгляд зацепился за хамскую вещь. Она висела буквально перед моим носом, и непонятно, почему я не увидел ее сразу. Наверное, подсознательно отводил от нее глаза. Этой вещью был… презерватив.

Я ничего не имею против интима на природе, тем более ничего не имею против безопасного секса. И уж совсем ничего не имею против того, чтобы кто-то использовал для ночлега наш шалаш. Закон тайги: зимовье не запирают на навесной замок. Но, милые мои сограждане! Эта постель была приготовлена не для вас! — правильных современных циников. Она — ретроспектива того первобытного мира, где еще не боятся СПИДа и мечтают иметь ребенка. Где любовь между мужчиной и женщиной — великое таинство, а не обязательная атрибутика пикничка. Повесив это чучело на всеобщее обозрение, вы решили, наверное, самоутвердиться. Вряд ли вы хотели доставить мне боль или насмеяться надо мной. Вы абсолютно не знаете меня, я абсолютно не знаю вас — мы квиты. Наверное, у меня развивается амбивалентность либо я прочно застрял в домострое, но презерватив в моем восприятии никогда не станет символом межполовых отношений.

Цивилизованный, рекомендованный медиками «ингридиент любви» уместен где-нибудь в гостиничном номере или блатном притоне, но никак не в лесном шалаше. В лес, как и в разведку, не ходят с людьми, которым не доверяют. Прости меня, Танька. Я уничтожаю наш Эдем отнюдь не из-за тебя. Я не хочу передавать его, как эстафетную палочку, случайным похотливым шаромыгам. Каждый мужчина обязан сделать в жизни три вещи: построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Моего сына вырастили без меня. Мой сад, который я пестовал много лет, не перенес прошлогодних январских морозов и умер. Единственное жилье, которое я построил своими руками, я этими же самыми руками сейчас превращаю в пепел. Герострат сжег Александрийскую библиотеку, Нерон — Вечный город, Писарро — столицу инков Пипатикопль, Султан Гирей — Москву…

Я зажигаю спичку и бросаю ее на ельник. Спичка корчится, изгибается, как могильный червь, и гаснет. Вслед за ней летит вторая, третья, пятая и десятая. Кажется, чего проще: сунуть в хворост кусок бересты. Но суетиться лень — пропадет апофеоз момента. Когда-то мы познакомились на последний червонец, теперь мы расстаемся на последней спичке. Гори, Эдем!

-6-

Я ухожу из леса пустой, как барабан. Я даже не стал там ночевать. Как пепел Клааса стучит в сердце каждого фландрийца, так стучит в мое сердце пепел нашего шалаша. Вся надежда только на то, что сейчас, буквально с минуты на минуту, хлынет ливень и разразится гроза. И Климовский лес не сгорит дотла вместе с черничником, шестиметровым слоем торфа и этой хамской вещицей, которую так рекомендует минздрав.

На развилке дорог я вижу согбенный силуэт. Батюшки светы, тетка Валя.

— Привет, милок, — здоровается она, — я вот Дуську свою потеряла. Не видел ее случайно?

Дуська — это коза. Я ее случайно не видел. В чем чистосердечно раскаиваюсь.

— Что-то Танюшки твоей не видать. Поругались? Ась?

— Мы расстались, теть Валь, — бодро отвечаю я,— себе другую нашел, не пэтэушную.

Я думал, что тетка Валя, ортодоксальная трезвенница, выразит мне одобрение. Не мог же я ей признаться в своей несостоятельности, что меня такого интересного — куды бечь — просто за ненадобностью списали в тираж. Но она лишь сокрушенно покачала седой головой:

— Дурашка ты, Юрашка… Она такие вкусные блины пекла. Я один себе даже на память оставила. А ты?

Я остолбенел: а что я? Храню ли на память ее блины? Нет, теть Валь, я еще не дошел до такого маразма, чтоб вешать на стенку сухие блины и хранить, как Священный Грааль, в холодильнике тарелку супа.

Прямо над нами ни с того ни с сего громыхнула молния. По левую руку, где-то в районе Талицкой топи, раздался пронзительный, душераздирающий вопль.

— Вот ведь шалопутная пташка, — осуждающе покачала головой тетка Валя. — О прошлый год сын поймал на болоте птенца, принес домой. «Пусть, — говорит, — мать, орет тебе на сеновале, чтоб счастье было. Так ведь не стала орать и сдохла. Как ты думаешь, почему?

— А чего тут думать-то, теть Валь? Выпь — птица болотная.