Антипритча

У нее есть сердце. Когда я обнимаю ее, чувствую, как оно бьется, и у меня становится сразу два сердца — справа и слева, ее и мое. У нее есть сердце, и оно бьется медленнее, чем все другие сердца. Она не любит об этом рассказывать. Ее медицинская карточка полна бумажных лент с показаниями электрокардиограмм.

— Когда-нибудь я оформлю эти ЭКГ в переплет, и у меня будет собрание сочинений твоего сердца, — говорю я.

— Диваков, ты просто больной на голову, ты это понимаешь?!

Мы идем по предвесеннему городу и боимся посмотреть друг другу в глаза. Она — без пяти минут замужем, я — вроде как ее друг. Машины не могут выбраться из раскисших сугробов, гудят и елозят, как влипшие насмерть жуки. Небо серо и прозрачно. Мы молчим неестественно долго. Меня мучает привычный в преддверии весны сушняк.

— Почему ты никогда не называешь меня по имени? — наконец спрашивает она.

— Не знаю, — честно говорю я. — Сам с собой я обычно называю тебя Рыжая. Например, когда ты звонишь мне, я отмечаю про себя: «О, Рыжая звонит!» А во время разговора, по-моему, и так понятно, что я обращаюсь именно к тебе.

— Это не объяснение, Диваков, — мотает она головой.

Сырые насквозь деревья источают терпкий, волокнистый запах. Странно, что деревья вообще умирают. Они столько раз уходят в зимнее небытие и снова возвращаются к жизни, что просто не верится, что для них существует и окончательная смерть. Выражение «мертвое дерево» звучит для меня так же нелепо, как «живой труп». Мы переходим дорогу, смотря сначала налево, потом направо, почти одновременно поворачивая головы, чтобы случайно не встретиться взглядами.

— Вчера я водила своего беременного друга на дыхательную гимнастику, — сообщает она. Ей не нравится слово «подруга». Она признает только слово «друг».

Я молчу, разглядывая кофейные снежные разводы на своих дорогих ботинках.

— Занятия проходят в роддоме, — продолжает она рассказ. — Пока я ждала ее там около двух часов, у кого-то родился ребенок. Я сидела, читала книжку, и вдруг из-за двери в конце коридора послышались сначала тугие женские стоны, а потом яростный крик нового живого существа, представляешь?!

Вокруг нас растут лишенные индивидуальности дома, в которых живут такие же, лишенные индивидуальности, люди. Мир тесен и светел. Не ярок, а именно светел серой прозрачностью небес и еще не до конца утраченной белизной снега. Мы идем и умудряемся дышать среди стесненного городского воздуха.

— Я знаю, это я веду себя неправильно, — тихо и, что хуже, неубедительно, говорю я.

— Слушай, Диваков, — так и не взглянув на меня, бросает она, — а ты просто застрелись, и не будет никаких проблем…

Мы проходим под эстакадой, ее бетонное небо непрерывно содрогается громовыми раскатами у нас над головами. Мы еще раз переходим дорогу. Дальше — каждому в свою сторону. Ей — направо. Мне — налево. И мы — она, без пяти минут замужем, и я, вроде как ее друг, — расходимся в разные стороны, так и не сказав друг другу самого главного.•