Деревенька моя

Погорелец

Весеннее утро прохладно. Баба Вера открыла глаза — полпятого. И на часы глядеть не надо — многолетняя привычка просыпаться в одно и то же время дает о себе знать. Села на кровати, не спеша растерла тучные икры, оплетенные синими варикозными венами. В углу под иконами, на старой пружинной кровати, посапывал восьмилетний внук Вовка. Машка в городе на заработках, только на выходные приезжает. А что поделаешь, коли в деревне такая безработица. Раньше на полях за лето дел не переделаешь, а теперь только грибы собирать ходят — все молоденьким березняком поросло. “Эх, сироты мы, сироты», — привычно вздохнула баба Вера и пошла затапливать печь. Выгребла из поддувала вчерашнюю золу, запалила с вечера приготовленные дрова в топке и отправилась чистить картошку на завтрак. Привычное потрескивание поленьев, переросло в утробный рык, а затем и душераздирающий вой, напоминавший пожарную сирену. Мокрая картошка выпала из бабкиных рук:

— Вовка, вставай быстро на подмогу, опять кота спалили!

Вовка вскочил, втянул носом воздух, пахнувший паленой шерстью, и помчался к печке, где бабка уже залила топку ведром воды. Мокрые дымящиеся дрова шевелились, словно живые, бабка с внуком начали их складывать в железное ведро. Из образовавшегося просвета внутри топки выпрыгнул облезлый дымящийся кот и с ошалелым мяуканьем ринулся к открытой заранее двери. Боевые царапины украшали его впалые бока, усы же были утрачены вовсе в результате многолетней борьбы с огнем.

— Вовка, ты вчера печь готовил, чего кота не глянул? — заругалась баба Вера, закладывая топку заново.

— Да глядел я, ба, не было его там, — оправдывался Вовка, смущенно отводя глаза в сторону. — Не было… вроде… А что, печь серая, и Васька серый, он забился там глубоко, может, и не заметил.

Бабка сокрушенно качала головой.

— Старый уже наш Василий, совсем из ума выжил. Раньше хоть в духовку или поддувало забирался, там его маненько прижваривало, а сейчас в топку повадился. Ведь спалим мы его так напрочь, а, Вов?

— Спалим, баб, обязательно, — насупив бровь, ответил восьмилетний Владимир, а бабка, глядя на его серьезное виноватое лицо, не выдержала, засмеялась, и Вовка, видя, что бабкин гнев промел, звонко захохотал.

Одному Ваське-погорельцу было не до смеха, и бегал он по деревенской улице, воя от гнева и обиды на свою стариковскую память, на коварную печь, что с вечера заманит теплой золой, а утром сожжет последнюю шкуру.

Дояр

В город приехали московские врачи делать компьютерное обследование, собралась на первый автобус и Шура, наказав мужу Федору корову подоить и вообще смотреть за домом до вечера. За домом смотреть Федор был не прочь хоть сутки напролет, но своенравная корова Зорька хозяина не признавала ни в какую. Не подпускала к вымени, хоть ты тресни. Уж и горбушку соленую ей скармливал, и морковкой сочной угощал. Жевала, кивала благодарно, а как намеривался мужик рядом сесть, бренча ведром, так мычала угрожающе и топтаться начинала так сурово, что Федор понимал, — если чего, и копытом звездануть по лбу у коровы этой не заржавеет. До Зорьки была у них Ночка — до чего корова ласковая да удойная. и доить ее Феде было удовольствие одно, и сосцы были податливые. А Зорьку пока Шура выдоит — выкрутит все руки. Вот и повадилась в город то к врачам, то внуков нянчить, а Федор тут как хочешь, злился мужик, надевая старый синий Шуркин халат, в котором жена работала по двору. Платок белый повязал на самые глаза, плюнул, глядя на себя в зеркало и, перекрестившись, пошел в хлев к корове.

— Зоренька, Зоренька, вот, я тут гостинчик тебе — протянул корове соленую горбушку, низко наклоняя голову, дабы не распознала подмены.

Корова стояла спокойно, пережевывая хлеб и наблюдая за Федором.

Мужик смело взял маленькую скамеечку для дойки, поставил сбоку от коровы. Зорька не реагировала. Взял оцинкованное ведро, поставил под вымя. Ведро тут же ударилось о стену от точного взмаха копыта, чудом не задев дояра. Корова продолжала меланхолично жевать.

— От ты бестия, — обессилено ругнулся мужик и захлопал руками по карманам халата, ища сигареты. Потом вспомнил, что жена категорически запретила курить, чтобы не беспокоить тонкое Зорькино обоняние, и его озарила идея.

Прошел в дом, взял стоявшие на трюмо Шуркины духи «Персидская сирень», с отвращением опрыскал ими халат и платок, кляня жену на чем свет стоит, и решительно отправился в сарай.

Корова испытующе взглянула на него, втянула мордой воздух, фыркнула. На этот раз ведро летело уже не так далеко, видно, Федор был на верном пути, но чего-то недопонимал. Он от бессилья колотил кулаками по стенам сарая, представляя на их месте спокойную Зорькину морду.

Подала голос соседская корова, приглашая хозяев к дойке. Зорька тут же откликнулась тоскливым мычанием. “Ишь ты, с чужими коровами разговаривает”, а кормильца своего не подпускает” — зло думал незадачливый дояр.

— А что, если… — и, прервав себя на полуслове, мужик опять отправился в дом. Залез в тумбочку жены, взял кассету с аудиозаписью Шуркиного юбилея, вставил в магнитофон, нашел голос жены:

— От всей души спасибо за теплые слова моих гостей, очень рада я, что пришли вы, не побрезговали угощением моим, и, чтобы отблагодарить вас, спою вам песню:

Во колодезе студенская вода,

Да там поил да парень ворона коня…

Воодушевленный Федор перемотал запись на начало и пошел к корове.

Звонкие струйки молока, бившиеся о дно ведра, перекликались с зычным Шуркиным голосом:

Там поил да парень ворона коня

Да а девица воду черыпала…