Мериново счастье

Шура опять собралась в город. Дочке на работу в ночь, а зять в командировке, с внуками сидеть некому. Учитывая полное взаимонепонимание супруга Федора и коровы, Зорька на вечернюю дойку поручалась соседке. А мужу оставались мелочи — прокормить себя и собаку, присматривать за хозяйством и ни в коем случае не прикасаться к священной настойке из растения, именуемого в народе золотой ус. Целебное снадобье, состоящее из залитых водкой  различных частей этого цветка, по глубокому Шуриному убеждению, помогало исцелиться от всех болезней. Оно применялось при радикулите в качестве растирания, имелось в виду  в случае внезапного рака.

Заняв обе руки тяжеленными сумками с деревенской провизией, Шура на прощание наградила мужа суровым взглядом, на всякий случай, и отправилась на рейсовый автобус.

Федор с полчаса ответственно расхаживал по дому, чутко контролируя хозяйство. За окном мерзко моросил осенний дождь, отбивая всякую охоту возиться во дворе.

Через некоторое время Федор обнаружил себя стоящим возле раскрытого холодильника и созерцавшим полбутылки волшебного лекарства, строго-настрого запрещенного к беспочвенному употреблению. Федя трепетно прислушался к своему организму, пытаясь обнаружить какие-нибудь колики. Но напрасно, организм не собирался потакать бессознательной прихоти хозяина.

Послышалось робкое поскребывание у двери. Не дождавшись реакции мучимого раздумьями мужчины, дверь скрипнула и впустила соседа Колю.

— Слышь, Федь, там это, моя пошла Зорьку вашу доить, а мне наказала лавку починить. А у меня, как назло, гвоздей нет нужных. Не одолжишь, а?

Федор нехотя кивнул головой.

— А что это у тебя там в бутылке? — Коля алчущим взглядом уперся в холодильник.

— Ну, пойдем в сарай, дам гвоздей, — изрек Федя.

— Да подожди ты со своими гвоздями, — отмахнулся Николай. — Может, это… по маленькой?

— Не, Шура настрого запретила трогать. Без болезни какой, говорит, и нюхать нельзя.

— Слушай, Федь, а меня так вчера просквозило, прям жуть. Видишь, какие глаза красные? Может, нальешь чуток для исцеления? Ну, и ты махнешь для профилактики. Профилактика, она, Федь, важней лечения всякого.

Глаза у Коляна действительно были нездорового цвета, и Федор с чистой совестью достал неприкосновенное зелье из холодильника.

Через полчаса полностью исцеленные друзья сурово наблюдали ошметки золотого уса, прилипшие к стенкам пустой бутылки.

— Колян, стопудово, у Шурки еще где-то припрятано. Пойду-ка я в шкафу пороюсь.

Колян с потерявшими былую красноту глазами поощрительно кивнул головой, и Федя отправился на поиски.

Зная, что все ценное, от денег до спиртного, Шура, как и все деревенские женщины, хранит в платяном шкафу, Федор быстро нашел искомую поллитру. Правда, забыл поднять упавшую в упоительном процессе поиска особую Шурину гордость — норковую шапку, на которую не один месяц было коплено. Просто некогда было — на кухне ожидал следующую порцию лекарства Колян.

Мужицкую идиллию нарушил лай Фединой огромной дворняги — Мерина, зычно подающего знак своего голодного существования.

— Тудыть твою налево! — воскликнул изрядно захорошевший Федор. — У меня же пес нежравши!

Взял сваренную Шурой накануне ячневую кашу со свиными хрящами и нечеткой походкой отправился во двор.

Из промокшей конуры рвался навстречу хозяину посаженный на цепь молодой кобель, радостно вихляя всем лохматым сырым телом. Федя присел с радостно чавкающей дворнягой, закурил и погрузился  в философские рассуждения.

— Вот ты, Мерин, человек! Да, человек! Я тебя бурдой под дождем кормлю, а ты нет чтобы мне глотку перегрызть за то, что я тебя на цепь посадил, ты мне еще хвостом машешь. А люди, Мерин, какие же они люди? Им что ни дай, все мало, все морды воротят. Вот ты, Мерин, человек! Радость к жизни у тебя есть, корми тебя аль нет. А вот добра не видел ты. Ну-ка, пойдем, покажу тебе, какая она есть, жизнь-то человеческая.

Федя утер пьяную слезу, отцепил собаку и потащил ее в дом.

Мерин сначала ошарашенно упирался, не понимая, чего хочет от него странно пахнущий хозяин. Потом природная любознательность взяла верх над осторожностью, и он смело вошел в хозяйские владения.

Николай спокойно спал за столом, пуская слюни на подложенный под щеку кулак.

— Во, глядь, Мерин, как мы тут с Шуркой обустроились, — продолжал экскурсию Федя. — Тут вот, значит,  спальня наша. Иди, Мерин, приляг, оцени перинку. Небось, такого и в снах своих собачьих не видал.  Ложись, ложись, — силой запихивая огромного пса на кровать, уговаривал хозяин. — А я сейчас тебя вкусненьким угощу.

Мерин, не веря своему счастью, покорно лег на мягкую кровать, изредка виляя мокрым грязным хвостом по кремовому с люрексом покрывалу.

— На, вот, мясца тебе, — Федя осторожно положил свиную косточку рядом с обалдевшей Мериновой мордой. — Ты поглодай, не стесняйся, а я пойду Кольке растолкую, кто люди, а кто собаки.

… Проснулся Федор то ли от головной боли, то ли от дикого Шуриного визга, доносившегося с кухни.

— Вали, вали отсель, соседушка! Ишь, и до золотого уса добрались, алкаши! Мне ж его заново надо полгода настаивать! Сейчас я и Федьке устрою, погодь, дай раздеться только.

Федорово обоняние тоже начало просыпаться и немедленно учуяло необъяснимую вонь, источник которой располагался  где-то поблизости. С трудом и неохотой открыв глаза, Федор увидел этот источник в обличии Мериновой морды, преданно дышавшей в лицо хозяину. Рядом на когда-то белоснежной подушке находилась обгрызенная кость, щедро оставленная Мерином в награду за гостеприимство.

— Брысь, — изо всех сил прошептал Федор, — быстро убирайся. — Попытался столкнуть собаку с кровати.

Но было поздно — в дверях появилась Шура. Некоторое время она молча созерцала странный дуэт, возлежавший на ее любимом покрывале. Когда дар речи все же вернулся к ней, деревню огласил протяжный стон.

— Ой, убил! Убил, падла пьяная! Люди, помогите. Что делается! — как по волшебству, в Шуриной руке появилась швабра, которая стала нещадно охаживать провинившихся домочадцев. Сползая под градом ударов с кровати, Федор успел заметить разбросанные на полу ошметки бывшей Шуриной гордости — норковой шапки, нещадно растрепанной Мерином.

Позднее, сидя рядом с уже привязанной к конуре собакой, Федор пытался достучаться до собачьей совести:

— Ну, а шапку-то за что? Я ж к тебе, как к человеку, а ты… Эх вы, собаки…