Мы наблюдаем, нас наблюдают... (отрывки из книги "Паноктикум идиотов")

Предбанник Паноптикума — стационарное экспертное отделение. Здесь уже жарко, но еще можно дышать.  Здесь вас раздевают догола, и Верховный Вершитель Судеб, профессор Бабенко, подумав 24 дня, решит, какая одежда вам больше к лицу: казенный больничный халат или лагерная полосатая роба.
Все это время вы находитесь за решеткой — в палатах на пять-семь человек — которые, почти как в тюрьме, постоянно закрыты. Но есть и выгодное отличие: на дверях нет бронебойной жести, только арматурная арабская вязь в дверных проемах. И мы круглые сутки имеем прекрасный обзор реальной жизни.
По продолу туда-сюда постоянно ходят парни в камуфляже — охранники. Все они какие-то заторможенные, хоть и прозябают в вечном движении. Только охранник Леха Брызгалов раскрепощен и активен, хоть и сидит сутками на своем посту — отрывает задницу от табуретки лишь в крайнем случае: если самому приспичит в сортир или подоспеет срок нашей оправки. Оправляемся мы строго по расписанию: четыре раза в день. На ночь в камеру вносят парашу. В общем, не альпийский отель с эдельвейсами по периметру, но жить можно. Ведь это — не навсегда, всего 24 дня.
Экспертное отделение («Бабкиндка») — это тандем медицины и юстиции: халаты нас наблюдают, а погоны стерегут. Если вас признают неподсудным (sch), переведут налево, в отделение интенсивной психотерапии (в «Тумановку»), где вы будете лежать до полного выздоровления (год, десять, эпоху?). А если признают нормальным, переведут направо — в пересылочное отделение, где будете пребывать, пока вас не этапируют обратно в тюрьму. А далее — суд и зона. В общем, как в русской сказке: налево пойдешь — пациентом станешь и психику угробишь. Направо пойдешь — зэком станешь и грыжу наживешь. А прямо пойдешь…  Прямо через дорогу от нас — отделение № 21 А — литвиновский морг. Там уже ничего не угробишь и не наживешь, там все схвачено. Будешь какое-то время просто лежать. Пока за тобой не приедут родственники или пока тебя не закопают тут же, на поселковом кладбище, за счет госбюджета, если нет родственников.

***
Сегодня пятница — день подведения итогов. Для тех, кто заехал сюда три недели назад, сегодня муки сомнений ИЛИ-ИЛИ закончатся. Человек, преступивший закон, за три недели прошел психиатрическое чистилище и консилиум Господен в составе пяти независимых друг от друга врачей-экспертов. И ему укажут путь истинный: либо в Ад колонии, либо в Рай лечебницы. Сразу и не сообразишь, где прикольнее.
С комиссии возвращается Дед. Его «признали». За душу не скажу (чужая душа — потемки), а тело его теперь этапируют в Рай. Но сам Дед по этому поводу равнодушен: какая разница, где помирать? И то верно, в 86 лет пора думать не о бытовых мелочах, а о вечных ценностях.
— Что инкриминируют? — мимоходом интересуется опытный адвокат, черный риэлтор Слава Деклеор, отпрыск славного бонапартистского рода, пустившего корни в российский чернозем после войны 1812 года.
— Старческое слабоумие, — поясняет Дед, ничуть не стесняясь своего диагноза. — Я так понимаю, братва, по нашему это — маразм.
Не дождавшись ответа, он присаживается на кровать. Выдергивает из матраца клочок ваты и начинает его методично катать по железному днищу тырла. Так он добывает нам всем огонь. Как первый человек в пещере, он будет долго добывать огонь и думать о смысле жизни.
Он прошел всю войну от Сталинграда до Праги, хватил лиха сталинского ГУЛАГа, давно схоронил семью и доживал свой беспокойный век в тихом провинциальном городе. В его покосившийся домик на окраине часто заходили тамошние охламоны и охламонши: распить бутылочку, поговорить за паскуду-жизнь. Хозяина не обижали: ему всегда перепадало сто наркомовских грамм и теплые слова. А что еще нужно старому одинокому человеку?
Так было и в тот роковой февраль: зашли трое, сообразили. Выпив стопочку, Дед наказал не шуметь и пошел на боковую. Проснулся он от страшного сна: будто фрицы прорвались с фланга, и его переезжает танк. Дядя Костя открыл глаза и обомлел: два вечерних гостя топчутся по нему, как по неухоженному газону, и пытаются снять со стены ковер. Ковер, конечно, не новый, изрядно потертый, красная цена его в базарный день  — червонец. Но не в деньгах, как известно, счастье.
От такого вопиющего хамства он мгновенно пришел в себя и отчетливо осознал, словно снизошло на него озарение свыше, что жить таким людям совершенно без надобности. Пользы от них согражданам никакой — одна сивушная вонь да убытки. А под подушкой у него на черный день лежал топор. Невзирая на преклонный возраст, мужик он был отчаянный, как никак штрафбатовец. И здоровьицем его Бог не обидел: сам еще копался на огороде и колол дровишки. Тем самым топором, что лежал у него на черный день в изголовье.
Первого негодяя, неумело перекрестившись, Дед расколол, как ольховую чурку — от ключицы до копчика. Второго — вдогон — приласкал обухом под мозжечок. Несостоявшийся вор потерял координацию движений и (как зафиксировано в протоколе) дважды напоролся левым соском на крестообразную отвертку, лежавшую на столе между ливерной колбасой и пепельницей. Третий, прихватив недопитый пузырь, ушел огородами вместе с оконной рамой.
— Дядя Костя, — спросил я его после долгой паузы, — положа руку на сердце, скажи, не жалеешь? Жил бы сейчас на своей окраине, смотрел бы «Поле чудес», голосовал бы за единороссов.
— Конечно жалею, Юрок, — честно признается он, прекрасно сознавая, что на свободу уже никогда не выйдет. Раз его признали, то именно здесь, в Паноптикуме, он обретет последний приют. — Очень, очень жалею. Так жалею, что иной раз по ночам не сплю.
Он смотрит сквозь меня куда-то вдаль слезящимися глазами. Между пальцами у него уже тлеет вата, но Дед жара не чувствует, и никто не спешит прикуривать. Все напряженно ждут, когда он произнесет последнее слово на этом жизненном процессе: как же он третьего упустил?

***
Рабочий день завершен, все высокие персоны 6 отделения разбрелись по домам, и мы остались один на один с Брызгаловым, охранником Лехой, так что скучать до пересменки нам не придется. Нам придется активно общаться, а как подметил мой люблимый писатель Сент-Экзюпери, «нет на свете ничего ценнее ценности человеческого общения». Особенно если больше занять себя нечем. 
Лехин пост находится чуть в стороне от нашей палаты, напротив столовой, поэтому в момент освещения нам его не видно, так что наше общение происходит на повышенных тонах.
Самое поразительное, что Леха — почти мой земляк и поклонник моего поэтического дара. Его родственники живут под Ржевом и он частенько туда наведывается. Так что по принципу землячества и «близких сердцу стихов» он заточковал меня в первый же день. Это уже потом он начал общаться со мной по «приколу», как равный с равным, а сначала все пытался сохранить дистанцию, но никак не мог правильно расставить акценты: он ли мне оказывет честь общением (ведь он мой конвоир, может и на фиг послать), или, наоборот, это я оказываю честь ему, что целые сутки стою у решетки и внимаю его брехне (ведь я поэт, мне надо творить, могу его и на фиг послать).
— Журналист! — кричит он мне, убавляя телек. — Ты на связи? Как слышишь, прием!
— Слышу нормально. А как там наши?
— Хреново наши, 3:1 в их пользу. Не знаю только, в чью.
— В испанскую, — проясняю я ситуацию, зная, что в футболе Леха — дока, болеет строго за своих, но при этом не всегда соображает, с кем именно мы играем.
— Пока тут перерыв, я тебя вот о чем спросить хотел: ты с бабами знакомишься по спецсистеме или без?
— Как, Лех, понять — по спецсистеме?
— Ну вот, например, один мой кореш, он, правда, холостой, с бабами только в библиотеке знакомится. Ему, чтоб ночь переспать, обязательно умная баба нужна. А как ты на улице или в магазине сразу узнаешь, умная она или нет? Только в библиотеке. И то, не с тобой она ляжет. Ему всякие мелодрамы и детективы — до фонаря. Петька — мужик серьезный, на Индии реально помешан: всякие там брахмастаны и амитовары любит, фильмы с Раджи Капуром, всю их семейку Ганди, слонов ушастых. Он их даже коллекционирует. Всяких разных: плюшевых, фарфоровых, из журналов. В общем, ему все равно, что за баба, лишь бы про Индию. Вчера, вот, я с ним ходил, я сам-то рыбалкой интересуюсь, я женатый (печальный вдох). Так он себе наследницу из Калькутты на крючок поймал. Захомутал ее, одним словом. Ничего такая девка, фигуристая, все при ней.
— Промашку дал твой корешок, — расстраиваю я Леху. — Такую ночь запорол.
— Почему запорол? — не понимает Леха; ночь действительно была : теплая, звездная, самая короткая ночь в году.
— А потому, Лех, что у Штейнберга в романе «Наследник из Калькутты» про Индию нет ни слова, одно название.
— Правда, что ль? Лучше б я ее тогда захомутал.
Мы гоним друг другу пургу еще минут десять, потом я набираюсь наглости и прошу его вне графика свести меня в туалет. Нет уже сил терпеть!
— Не могу, журналист, извини, — упирается Леха. — Я только что автомат разобрал, сейчас смазывать буду.
— А ты меня без автомата отведи, — я наглею уже «по-зеленому». — Начальства нет.
— А вдруг ты на меня в туалете набросишься?
— С какой стати? — недоумеваю я. — Я ж не буйный.
— Был я в Ржеве, наслышался про тебя, — бурчит он и зевает. — Кстати, я там альманах купил с твоими стихами. Будешь читать?
— Сто раз читал и перечитывал, Лех!
— А.
— Отведи в туалет, пузырь лопнет.
— Ну, как хочешь, — он упорно гнет свое. — Тогда я ее профессору дам. Пусть к прекрасному приобщается.
— Лех, твою мать! — я уже психую, иду ва-банк. — Ты уже в туалет отведешь или мне завтра голодовку объявлять?
— А ты мне свой автограф дашь?
Наверное, еще ни один поэт, ни одна кинозвезда и ни один политик не давали афтографы с такой охотой и нетерпением.
Продолжение следует