В круге первом

- 1 -

“Ну что, братцы-кролики, отблатовали свое по лагерям и тюрьмам всея Руси?” Подполковник медслужбы Николай Николаевич Туманов смотрит на нас, вновь по­ступивших, по-офицерски строго, но в то же время по-докторски участливо: он здесь, в одиннадцатом отделении клиники имени Литвинова — и отец, и бог, и святой дух в одном лице. Не признает коллегиальных методов руководства, единолично карает и милует: “Тут вам, орелики, не то, что там; тут психиатрия интенсивного типа, сиречь — особый режим. Все вы тут шибко умные, но я из вас эту дурь вышибу. Будете наглеть, пальцы гнуть или по фене ботать, запомните, как Отче наш, а если с памятью не в ладах — зарубите на носу: один малюсенький укольчик (комарик — и тот больнее кусает) сделает из вас человека-зомби на всю оставшуюся жизнь… Так что думайте, стоит ли?”

Я лихорадочно думаю. Созерцая настенные барельефы по мотивам раннего Босха, почему-то вспоминаю забойный фильм Милоша Формана про беспонтовый “Полет над гнездом кукушки”. Это было мое первое прикосновение к Прекрасной Даме и впечатление от него (фильма и прикосновения) осталось неприятное, будто я съел на завтрак булочку с тараканом.

“Надо мной озверело мела пурга. Но внезапно среди этой жуткой драмы сквозь конвоиров и сквозь снега я увидел образ Прекрасной Дамы…”

Теперь я стою на пороге аналогичного заведения; все вокруг возбуждены, проголодались и с нетерпением ждут обеда. Сегодня на Литке маленькая сиеста, поскольку вторник. По этим дням здесь дают гороховый суп, натуральное картофельное пюре и стакан кефира. Правда, кефир наливают из просроченных упаковок, списанных из тверских магазинов. Раньше такой неликвид поставляли в собачий питомник “Дубравушка”, но в один непогожий день у тамошних обитателей открылся кровяной понос, ветеринары узрели корень зла именно в кефире, и все каналы поступления были экстренно перекрыты. Но не сливать же кефир в отстойник! Засим по вторникам мы пьем кефир…

А таракашек здесь действительно много, так и рыскают по столам, тумбочкам и кроватям. Я не осуждаю местного завхоза. Эти рыжие усатые твари водятся повсюду, кроме льдов Антарктиды: и в пентагоновских кулуарах, и за кулисами Гранд Опера, и в шахтах ядерных установок.

Продолжаю столпом вавилонским стоять посреди продола, и меня изнутри распирают два доминантных чувства: любопытство и неопределенность. Самое тоскливое в нашем положении — именно неопределенность. Сколько времени я проведу в этих стенах: месяц, год, эпоху? Арестантам в лагерях много легче, они барабанят сроки от звонка до звонка. В положенный день, что б ни случилось, их выставят за ворота, даже если они сами того не хотят. Их Библия — уголовный кодекс. А мы — безбожники, нам черт — не брат, прокурор — не сват и Екклезиаст со своей мудростью, что все пройдет, — не указчик. Я уже не подотчетен третьей судебной власти. Отныне, присно и во веки веков попадаю под юрисдикцию власти номер пять, имя ее — Психиатрия. Не конвоиры в пятнистых камуфляжах, но медработники в белых халатах; не камеры грязных централов, но палаты стерильных клиник; не суды присяжных, но консилиумы профессоров будут теперь определять мои судьбу, режим и мироощущение. Мы целиком зависим от настроения лечащего (?) врача, а он, в свою очередь, целиком зависит от настроения мэтра Туманова.

— Вот, — говорит Туманов, — наступит ремиссия (стабильно-устойчивое состояние), соберем комиссию, а потом посмотрим…

— Ремиссия, комиссия, — раздраженно ворчит под нос Саша Бондаренко, — говорили бы уж прямо: денежная эмиссия.

- 2 -

— Давно лечишься? — интересуюсь я, исподволь предлагая ему знакомство.

— А что толку-то? На текущий момент в мире осталось лишь две неизлечимых болезни: СПИД и шизофрения. Так что мы тут не лечимся, а дурака валяем и здоровье гробим.

А дурака здесь валяют те, кто преступил закон. С юридической точки зрения мы не преступники, а больные люди. Нас нельзя ругать и карать, нас надо пичкать таблетками. Например, клопиксолом. Под клопиксолом нарушаются психомоторные функции. Человек просто чисто психологически не может усидеть на месте. Не может нормально кушать, смотреть телевизор, лежать и читать книгу, а восседание на унитазе более напоминает шаманский танец, чем естественный процесс. В организме под “клопиком” возникает внутримышечный зуд.

Сытые холеные директора, олигархи и главари, ожиревшие от вечных прозябаний в мягких креслах, вальяжные и малоподвижные в прежней жизни, носились по продолам, как челноки из Смоленска в Польшу.

“Доктор! — умоляет врача один из них, конкретный предприниматель, магнат по производству паленой водки. — Дайте мне тормозную жидкость. Мне все время хочется сесть на шпагат и станцевать вприсядочку. Что со мной происходит, доктор?”

Доктор сочувственно смотрит в его полные невыносимой муки глаза и вкрадчиво растолковывает симптоматику: “У вас, понимаешь ли, мил человек, вследствие прегредиентной шизофрении произошло локальное нарушение психомоторики; неусидчивость, так сказать. А чтоб вам было понятно — акинезия. Это сейчас поправимо и мы вас поправим, я обещаю! Я клянусь! Буду доктор Пилюлькин, если это не так. Немного увеличим дозировочку, и лады. Лады?”

А ведь, помимо клопиксола, есть еще трифтозин, от которого по утрам потеешь, хоть выжимай; азалептин, от которого спишь на ходу и образуется столь обильное слюноотделение, что, глядя на вашу отвисшую челюсть, сдохнет от зависти любая бешеная собака.

Но круче и выше всех взлетел, несомненно, золофт — панацея от всех недугов, лекарство XXI века. Читаем аннотацию: нерегулярное применение препарата вызывает полную или частичную потерю жизненных интересов. Иными словами — вовремя не укололся — и мыль петлю. Поневоле на память приходят слова Высоцкого: “Нам осталось уколоться и упасть на дно колодца, и пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда…”

- 3 -

После тюремных камер с их зловонными миазмами, вечной сыростью, вампирическими клопами и вшами, обшарпанными стенами и несуразной толкотней психоотделение интенсивного типа кажется чуть ли не пятизвездочным отелем где-нибудь на Ривьере. Полы покрыты пушистыми дорожками, на подоконниках — экзотические цветы, в столовой монотонно бубнит “Панасоник” — президент обещает избирателям “мочить террористов в сортире”. Это круто. Это вам не руку на рельсы вслед уходящему поезду положить. За это я Путина уважаю.

На душе трепетно и елейно от обилия женского пола. В тюрьмах тоже хватает “женского полу”, но он отгорожен от нас стальными засовами и знает лишь парочку интимно-ласковых фраз: “Лицом к стене! Ноги на ширину плеч!” Некоммуникабельный народец — тамошние вертухайки, все на один фейс, с одинаковой прической, будто для них посетить  салон красоты или хотя бы парикмахерскую за углом — жесточайшее табу верховного вождя. А здешний медперсонал учтив, опрятен и корректен, его в прямом смысле слова можно потрогать рукой и не схлопотать за это по сусалам.

Наоборот, они улыбаются вам так лучезарно и эксклюзивно, будто с вашим появлением им автоматически проиндексировали зарплату. Основная задача младшего медперсонала — предотвращение драк и вязание носков. Кто поумнее — балуется скандинавскими кроссвордами, а шибко умные — японскими. Но таковых ничтожно мизерное количество. Этим своим невинным баловством они меня одолели напрочь. Только и слышу по коридору: “Эй, журналист, суспензия графита в бензойне как называется?” Знал бы я, что такое “графит” и “суспензия”, за пачку сигарет сказал бы. Но я, честное слово, не знаю, а вводить лучшую половину человечества в заблуждение, обманным путем добиваться благосклонности — такая фишка не по мне.

Санитарки — те вообще приходят на смену в основном посмотреть телевизор (ведь дома им вечно некогда) и помыться в ванной. Горячую воду, опасаясь народного гнева, здесь не отключают даже летом. Чудны дела твои, Господи! Функции поломоя и стеклотера за них выполняет Гошка Трошкин — патологический чистюля; палаты и продолы он драит по нескольку раз на дню, не требуя взамен ни похвалы, ни каши. Он просто честно и основательно выполняет особую миссию: спасает цивилизацию от микробов. Раз в неделю, обычно по четвергам, его нахлобучивает бред ипохондрии, и внизу живота, чуть ниже и левее пупка, начинает расти киста. Превозмогая “жутчайшие боли”, он пишет на имя главврача подробный рапорт (до того, как он изнасиловал тещу — она никогда не мыла ноги перед едой, за что и была им изнасилована в жестокой форме — он служил в войсках ПВО). В рапорте он ходатайствует о временно-досрочном увольнении в запас до ближайшего понедельника. Естественно, не за доблестный и бескорыстный труд (тоже мне труд — семь раз на дню помыть с порошком пятьсот восемьдесят квадратных метров, не считая стен и унитаза), а в связи с обострением “фибромы”.

Пока Гошка пребывает в хандре, его заменяет Бляха-Муха, тоже в недавнем прошлом офицер. Но им движет, увы, не альтруизм, а именно корысть чистейшей воды — самый гадкий стимул для всех униженных  и оскорбленных: буфетчица Зоя субсидирует его сухофруктами из недопитых компотов и лавровым листом из недоеденных супов. Он их жует, как колумбийские партизаны жуют листья коки. Не знаю, правда, испытывает ли он при этом хоть какой-нибудь кайф или просто гасит нервозность. У него психопатия возбудимого круга общения — диагноз более чем серьезный.

- 4 -

Некоторые из фифочек пытаются попутно устроить и личную жизнь.

— Привет, — говорит мне веселая блондинка с печальным взором, присаживаясь рядышком на край кушетки. — Вы новенький? А меня зовут Галя Иголкина, я тоже новенькая, медсестра второй категории. Живу здесь же, при поселке, в доме с печным отоплением. У меня есть коза и дочка: Верка и Нюрка.

Из дальнейшего монолога мне становится известно, что Галина Леонидовна в свои тридцать неполных лет уже четырежды побывала замужем, два раза официально и два раза по-идиотски. И, что самое паршивое для нас и пикантное для всех остальных, все мужья изменяли ей с одной и той же закадычной подругой детства — Катей Корейко. Прямо напасть какая-то эта Катя, фурункул в чепчике, а не подруга. Больше всего ей жалко второго официального мужа — Арнольда Генриховича: в нем было редкое для современных мужчин качество — он обожал и козу, и дочку.

— Надо мне было от него родить, — выносит она себе, меня ни капельки не стесняясь, окончательный вердикт нравственного суда. И тут же печально вносит поправку, — или Катюшу утопить во Тьмаке. Это ж она, экзема, убедила меня пойти на аборт.

Мимо нас, соблазнительно виляя бедрами, продефилировала суперсанитарка Оля. У нее в ушах золотые сережки, пальчики унизаны перстнями и кольцами, как шашлычные шампура мелкими кусками баранины. Завершают притягательный образ акриловые ноготочки и креативная стрижечка. С таким маникюром, поди ж ты, наверное, совсем не просто шкерить толчки и разгребать после банных процедур ворох чужого белья.

— Ха! — скалится Бондаренко. — Это ж дщерь Туманова. Она учится на первом курсе медакадемии, здесь же просто проходит практику.

Окончание следует.