Воскресенье

При взгляде на эту гостиную само собой приходило в голову вставить ее в рамку: до такой степени напоминали старинный эстамп ее вышедшая из моды мебель, пережившие себя безделушки, потускневшие, неяркие цвета.
Посредине комнаты стоял одноногий столик красного дерева с вышитой по канве скатертью; на ней возвышалась круглая лампа, из-под картонного абажура которой струился холодный зимний свет. Этот тусклый свет падал на однообразную внешность больших часов под стенным колпаком, на зеленую саржу с шерстяными шнурками на канапе, на клеенчатые кресла вдоль пунцовых обоев и — совсем уже слабо — на зеленый коврик, вышитый шерстяными цветами.
 Спокойный господин, сидевший в низеньком кресле, вполголоса обратился к старушке, сидевшей против него за столиком.
— Ну, что нового в газете?
— Подожди, — нараспев произнесла дама, — подожди…
Оба уселись поудобней: она — читать, он — слушать. Он со старательностью укутался в мягкий и уютный халат, из бесформенных складок которого торчала только его голова, такая старая, что уже трудно было угадать: был ли он в свое время офицером, артистом или чиновником.
Она придвинула стул, и ее шелковое платье зашуршало, как осенние листья. Затем она взяла газету так близко к лицу, что тень, упавшая на него, создавала впечатление, будто лицо нарисовано на газете и уже ничто, даже последняя роковая перемена, не способно изменить его.
Они были сосредоточены, как серьезные дети. Они были почти целиком сотканы из привычек и заученных движений, которые мало-помалу всплыли на поверхность после того, как их жизнь потерпела кораблекрушение.
Это ежедневное чтение газеты — каждый вечер аккуратно она читала от восьми до девяти, он от девяти до десяти — не давало им ничего нового: они уже не воспринимали нового. Более другого им были доступны происшествия, эти маленькие ужасные трагедии, слишком бегло рассказанные, чтоб прослезиться над ними, слишком многочисленные, чтоб можно было вдуматься в каждую из них, слишком часто встречающиеся, чтоб надеяться, что их когда-либо не будет.
Она читала:
— «Его извлекли из-под обломков. Грудь совершенно искалечена… Горе родителей не поддается описанию».
— Бедняжка! — произнес он со спокойной наивностью. — А сколько ему было лет?
  Она стала перебирать плясавшие перед глазами строки.
— Не сказано… Нет, есть. Двадцать… Погибшему Жану Римоно было двадцать лет, он был помолвлен.
— Двадцать лет! Ведь совсем как Жюльен?
Они замолчали, стараясь выделить из множества мертвецов, которых хранила их память, далекий образ молодого человека, друга их юности.
— Сколько прошло с тех пор? — спросил старик, тщетно напрягавший свою память.
— Со смерти Жюльена? Сорок лет, — ответила она.
— А! — вздохнул он.
  Опять молчание. Потом голос старушки, губы которой все время шевелились, тихо задрожал.
—Жюльен, Жюльен! —  прошептала она.
Маленький старичок вздрогнул, потому что в ее голосе послышались ему какие-то незнакомые нотки.
— Почему ты зовешь его? — спросил он слегка встревоженный, удивленный, недоумевающий.
Она положила газету на стол, опустила на нее свои старческие перламутровые руки с деревянными сухими кулачками и уставилась, глядя прямо перед собой. Голос ее оставался спокойным и ровным. Она сказала:
— Послушай, теперь я могу уже сознаться… Жюльен… Я его любила… И он меня любил.
— Что ты говоришь? Ты? Его? А меня?
 Она продолжала глядеть в одну точку, как сомнамбула.
— Я тебя любила раньше и после… почти всегда. Но один раз я любила его, незадолго до его смерти.
 Он слегка вздохнул.
— Ах!
 Он задумался, мало-помалу приходя в себя от этого неожиданного потрясения и глядя на это вечно находящееся перед ним лицо, в которое он так часто смотрел, что оно превратилось в настоящее зеркало.
— Это теперь не важно, — прошептал один из них.
— Не важно, — повторил другой.
 У нее, однако, была задняя мысль, которая теперь соскользнула с ее губ.
— А ты… у тебя никогда не было любовницы?
И тотчас же легко и просто он раскрыл свое старое пустое сердце.
— Да, одна была у меня.
Она покачала поблекшей головой.
— И у тебя. Ах! Я бы никогда не поверила.
Они продолжали говорить о себе, расспрашивали — словно говорили о других, о чужих.
— Так что ты с Жюльеном… у вас были свидания? Где?
— Не помню.
— А часто?
— Раза три-четыре. Я вспоминаю только одно, первое… А она? Она умерла?
— Вероятно.
— Она была красива?
Он закрыл глаза, потом снова открыл их, словно это было ни к чему.
— Вероятно… Я не могу вспомнить. Но, вероятно, она была очень красива. Я потом смотрел только на ее маленький портретик очень часто, и этот портрет в конце концов вытеснил ее настоящее лицо.
— Да, я понимаю. Он тоже так же исчез.
Она добавила:
— Как я его любила! Как, должно быть, я его любила!
— Ведь трудно припомнить это?
— Да, можно только представить себе.
— А долго это тянулось?
— С осени и до лета, около полугода. А у тебя?
— Не больше месяца. Он вскоре умер…
— А потом? Ты скоро забыла его?
— Нет, нет. Я помню, как я вспоминала. Да… погоди, я даже думала о самоубийстве. Кажется, так… Я полагаю, что так.
— А больше ничего не было?
— Нет, ничего. Мы вернулись друг к другу.
— Разумеется.
Старушка как будто была удивлена, что она в свое время не открыла этой тайны.
— Но как это могло быть, что я ничего не видела, ничего не подозревала? Как же я была глупа, однако!
— Нет, не глупа вовсе. Я ведь тоже ничего не замечал… Просто мы были осторожны; видишь ли? Помнишь, как я тебе сказал, что мне необходимо съездить в Лондон?
— Вы ездили вместе в Лондон?
— Не в Лондон, в Сен-Жермен.
— Врунишка! — сказала она, грозя пальчиком. — Как я плакала бы, если бы я знала.
— А я как бы кричал! Кто знает, чем бы это кончилось.
— Да, — глубокомысленно произнесла она, — мы могли оказаться злыми и несправедливыми.
Им тяжело было наступившее молчание. Он решился прервать его:
— Должно быть, уже поздно?
 Часы показывали только девять. Обоюдная исповедь сразу состарила вечер. Они поднялись и через стол взглянули друг на друга. Только теперь они почувствовали какую-то неловкость. Он осторожно спросил, опуская глаза:
— Ведь ты хорошо сделала, что рассказала это?
— Да, да, — уверенно ответила она. — Так лучше.
Они ушли в спальню. Раздеваясь, она сказала с дрожью в голосе:
— Мы долго хранили наши тайны. Мы обманывали один другого. Значит, наша жизнь была не такой, какой мы считали ее. А ведь знаешь, в сущности, это большая перемена…
 Они легли. В полутьме при ночнике, горевшем в середине комнаты, они думали, пытались вспомнить, пытались мечтать. Они не могли уснуть. И так свыклись они друг с другом, так отождествились один с другим, что среди ночи они одновременно поднялись и тихо окликнули друг друга, как бы призывая на помощь. Их лица были оживленнее и углубленнее, чем прежде, и на глазах у них блестели слезы.
— Ведь это очень большая перемена, не так ли? — шептала она. — Все это было наполовину мертво, все это было затеряно. Ах, нет, не надо было рассказывать об этом, не надо было начинать сызнова.•