Новогодняя история. Вагон № 8

Пашка в очередной раз прочитал последнее Наташкино письмо. Что она любит играть на гитаре Окуджаву и пирожки с капустой — еще куда ни шло. Но что обожает шахматы — явный перебор; что хорошего можно ждать от умной бабы? А баба, судя по почерку, она явно не глупая. Но авантюрная. Остроконечное «в» и приземистое «ж», насколько Пашка разбирался в графологии — признак склонности к авантюризму. Ну, какая б нормальная девушка назначила первое свидание аккурат в новогоднюю ночь? И не где-нибудь под елкой на Советской площади, а в вагоне поезда. Приспичило ей, что ли, срываться с места именно в этот праздник?
Пашка ответил ей в том же замысловатом стиле: мол, опознать она его сможет по шапочке Санта-Клауса, из всех сортов шампанского, дескать, предпочитает русскую водку, и вообще, не стоит делать акцент на то, что он сидел. Во-первых, потому, что сейчас полстраны либо еще сидит, либо только что отсидели, либо вот-вот собираются сесть. А во-вторых, ежу понятно: сидел-то он ни за что.   
 До поезда № 820 еще целых полтора часа, можно слегка покемарить. В предыдущую ночь он не спал — прощался и обмывал прощание. В предстоящую ночь тоже, судя по всему, поспать не придется: будет обмывать свидание. Наташкин мистический образ не выходил у него из головы. Что она стройна, он воспринял как-то безоговорочно: аэробика, шейпинг, первый юношеский по гимнастике — это тебе не в подкидного резаться. Но какова она на лицо? Свою фотку так и не прислала. Обещала, но не прислала: может, страшная, как Годзилла, а может — наоборот, хочет сделать ему приятный сюрприз.
Пашка задремал, а когда проснулся, едва не разбился о паралич: дипломат, который он хранил, как Пентагон военную доктрину США, исчез в неизвестном направлении. А до 820-го оставалось ровно десять минут.
Пашка бросился к дежурному милиционеру:
— Начальник! Ты дипломат не видел? Черный…
— С золотыми застежками, что ли? — сержант лениво лузгал семечки. — А его Петрович унес. Наверное, опять в какое-нибудь министерство двинулся.
— Да какое, к чертям, министерство — на ночь глядя! — взревел Пашка. — Это же мой дипломат! Мой личный!
— Ясно, что не его. Откуда у Петровича дипломат? — сержант выплюнул шелуху и, пугливо озираясь по сторонам, плеснул из потайного кармана в одноразовый стаканчик 20 мутных капель.
— Ну, с наступающим! — выпил залпом, подтянул Пашкину голову себе под нос, занюхал волосами. — Да ты не психуй, брателло. Завтра он тебе чемодан вернет. Сходит в министерство и вернет. Он хоть и бомжик, хоть и крыша у него съехала, но честный, сукин сын, прямо завидки берут. Если бы у нас все такие честные генсеки были, мы бы давно коммунизм построили.
Пашка обреченно махнул рукой. Завтра ему этот злополучный кейс был абсолютно ни к чему, потому что в нем лежала шапочка Санта-Клауса. Дурацкая, в общем, вещица, но как Наташка узнает его без этой шапочки? Придется опознавать ее самому — по интуиции. В углу, под лепным потолком, из репродуктора раздался туберкулезный кашель. Потом кто-то на весь зал ожидания прохрипел «простите» и торжественно объявил: «Граждане пассажиры! Скорый поезд № 820 отправляется со второго пути. Будьте осторожны!» И совсем неофициально добавил: «Там почему-то ступеньки скользкие, не упадите».
Ловко лавируя между провожающими, отъезжающими и уже приехавшими, Пашка все же добрался до вожделенного восьмого вагона, даже ни разу не споткнулся, хотя ступеньки и правда напоминали каток Медео. Господь его хранил. Но у самого вагона ожидал очередной форс-мажор.
— Молодой человек, — пигалица в демисезонном пальтишке съежилась от холода; пончик в ее ручонке закаменел до состояния мезозойского мегалита, в глазах читалась вселенская печаль, — у вас не найдется случайно пятьдесят рублей? А то мою сумочку взял Петрович. Он в министерство культуры пошел, а там все деньги.
Пашка взорвался вторично: аморфный Петрович начал донимать его всерьез. Но состав уже сделал первый толчок и времени на ругательства не оставалось. Он схватил пигалицу за псевдонорковый воротник и швырнул ее в распахнутую дверь, как на амбразуру вражеского дзота. Проход им преградила красавица в униформе: «Билетики, пожалуйста». «С наступающим! — браво, но издалека заехал Пашка, — мой плацкарт вот, айн момент… А у мадам… У мадам билетик в денежном эквиваленте. Правда, зайчик?»
Зайчик утвердительно кивнула головой в вязаной шапочке. Проводница слегка опешила: «Как это, в денежном эквиваленте? Литерный, что ли?» «Дипломатическая неприкосновенность! — еще более туманно пояснил Пашка и помахал у нее перед носом справкой об освобождении, — вот, подписано самим полковником Бурцевым».
То ли имя полковника показалось ей знакомым, то ли поезд тронулся вовремя, но красавица в синем кителе дрогнула и на секунду ослабила бдительность. Пашка сунул ей в карман пятьдесят рублей и с пигалицей под мышкой заскочил в вагон.
— Как же тебя зовут, ненаглядная? Не Наташкой, часом?
— Нет, Габриэллой. Диковинное, конечно, имечко, но я привыкла. Думаю, и вы тоже привыкнете.
К Габриэллам как таковым у Пашки претензий не было, хотя ее неожиданное появление на перроне таило в себе загадочность. Почему именно этот вагон? Почему именно Петрович? Почему, наконец, из всех пассажиров она поймала именно его? И то — в самый последний момент, будто ждала нарочно. Тоже, видать, авантюристочка.

***
— О, генацвале! Ты сам мне, зачем-то нужен, да!
— Зачем же, если не секрет?
— Веник купи, ну! — лицо явно кавказской национальности вертело в руках роскошный веник. Обычно так пристают малолетние хулиганы из подворотни: «Дядя, купи кирпич!» Попробуй им откажи, этим же кирпичом в лоб и получишь. Однако тип с веником на хулигана не был похож. И веник — на первый, беглый, взгляд — был совсем новый, не бэушный.
— А зачем мне в поезде веник? — нерешительно осведомился Пашка, но портмоне достал. Ссориться в новогоднюю ночь, а тем паче вступать с продавцом в длинную и нудную дискуссию о пользе веников ему не хотелось — дел невпроворот; ехать до конечной не так далеко, а Натаху надо найти во что бы то ни стало; иначе — полный амбасадор!
— Жену свою бить им будешь, не поломаешь, ну! Я сам знаю, что говорю, — и он, лукаво подмигнув Габриэлле, едва ли не вырвал Пашкины купюры вместе с серебряной печаткой.
— Рустам! Рустам, идиот, хватит позориться!
— Э-э, замолчи, а! Будешь кричать, уеду к главной жене, ну!
— А я вернусь к бывшему мужу, без всяких «ну».
Рустам, как агнец на заклание, поплелся в свою плацкарту к второстепенной жене, а Пашка — в свою. Она располагалась на отшибе, возле самого туалета. Габриэлла, с веником наперевес, робко засеменила за ним: «Можно, я с вами? У меня ведь законного места нет и, кроме вас, я тут никого не знаю». «Валяй, только не верещи без умолку, дай сосредоточиться».
Однако добраться до своих временных пенат, вот так сразу, Брусиловским прорывом, ему с первой попытки не удалось. Откуда-то с верхней полки спикировала миловидная очаровашка в ситцевом сарафоне и повязанном под подбородок платочке. «Клуша деревенская, — машинально отметил Пашка, — но на мордочку ничего».
— Свидетелем стать не желаете? — томно проворковала она, нахраписто запихивая ему за пазуху какой-то размалеванный буклет.
— Свидетелем — нет, а вот очевидцем могу, правда, смотря чего. Вас ограбил Петрович? Прихватил в министерство ваш ридикюль?
Смущенная Пашкиным словесным напором, очаровашка сподобилась на книксен фрейлины. После чего покраснела и вручила Габриэлле второй буклетик, поскромнее, чем первый: «Свидетели Иеговы, брат мой во Христе». «Волк тамбовский тебе брат во степи», — к религии, даже ортодоксальной, Пашка относился предвзято агрессивно, а к тоталитарным сектам — и подавно.
— Ладно, посиди тут пока, располагайся. А я пойду к проводнице за чаем. Мое шампанское Петрович понес министру.
— И мое тоже, — обрадовалась пигалица. — Вместе с перчатками и паспортом на пылесос.
Пашка пошел по проходу, тщательно изучая попутчиц. Вполне возможно, что Наташки в вагоне и нет совсем. Сейчас такое сумасбродное время, что верить нельзя никому: ни экстрасенсам, ни президенту, ни абстрактным женщинам. Им как раз опасно верить в первую очередь, тем более заочницам. А, может, она и тут. Сидит себе где-нибудь в уголке этакой серой мышкой и высматривает придурка в шапочке Санта-Клауса. Придурок есть, шапочки только нет, украли шапочку.

***
По случаю Нового года народу в вагоне было немного, все нормальные люди в эту ночь сидели дома и смотрели телевизор.
— Раб Божий и сын мой в одном лице. Эй, тебе говорю, в ботинках! — огромных габаритов поп с неподражаемым басом, настоящим крестом и рясе сидел за столиком в гордом одиночестве, если не считать початую бутылку кагора. Взгляд его из-под густых — под Брежнева — бровей был всепроникающ и не допускал ослушания. Пашка, как кролик в пасть удаву, загипнотизировано свернул в его келью.
— Зелье будешь? Пей, не брезгуй, винцо церковное, не паленое.
Пашка отказался. Владыка наполнил требный ковш: «Ну зря, в смысле, молодец. В здоровом теле — здоровый дух. А я приучаюсь, чисто символически — батюшка истово перекрестился. — Ну, иже еси на небеси, за Новый год, да исполнится воля твоя».
Выпил, крякнул от удовольствия, вцепился зубами в гуся с черносливом.
— Пост же, отче, — робко напомнил Пашка. — Согласно Святому писанию.
— Э-э, — отче хрустел гусиной шеей и прополаскивал рот кагором. — От лукавого это. Гусь плавает? Плавает! Стало быть, рыба… А эту в платке цветастом не слухай, ведьма она, антихристова шестерка.
За стенкой купе раздался пронзительный — на грани истерики — возглас: «О, майн гот! О, сталенс форинс! Черт меня подери!» Пашка бросился на спасение. У соседей были заняты обе нижние полки: слева храпел матрос в потных носках, справа сногсшибательная блондинка играла в шахматы. При Пашкином появлении она смущенно потупила взор: «О, майн гот! — повторяла красавица, — пятую партию подряд сама себе проиграла, смешно». И пояснила: «Ферзевый гамбит на фоне цейтнота. Времени не хватает, просто ужас».
Пашка в шахматах был не ахти, но что кони ходят буквой «г», помнил еще по знаменитой песне Высоцкого. Этой детали ему показалось достаточно для более тесного знакомства. «Могу составить компанию, — весело предложил он, — расставляйте фигуры». А про себя подумал: «Интересно, а Окуджаву она, случаем, не играет? Домашние пирожки с капустой не печет?» С этой мадемуазель надо быть поаккуратней и уж не спрашивать напрямую имя. «Наташка» может оказаться просто псевдонимом, ширмой, ведь писал-то он ей до востребования, на номер паспорта.
В другом конце вагона снова прорвался в эфир сын Кавказа: «Да я сам знаю, что делаю, ну. Чачу пить буду я за всех Чхендзе, Мамакаридзе, Петридзе, Иваношвили и Сидоровых. За весь Кутаис, ну!» «Баранки гну, алкоголик несчастный… Вениковый олигарх!» «Э-э, совсем глупый моя жена; давай конфеты, сережки, цепочку и фантики от конфет — елку наряжать хочу. Я сам знаю, чего хочу!»
Отсутствие настоящей ели Павла не тяготило, тяготило отсутствие праздничного размаха.  Прекрасных дам в вагоне № 8 хватало, даже с переизбытком. Ну, как определить, ху из ху? У него ж на лбу не написано, что он, Пашка Воронец, восемьдесят девятого года рождения, ранее дважды судимый, ищет некую Наталью С., с которой у него запланировано рандеву. А жена у Кацо, скорее всего, славянка, ругается без акцента, хлестко, и фыркает, как рассерженная кошка. Восточные женщины не фырчат — не тот менталитет; они блюдут этикет и нормы приличия. Восток — дело тонкое.
— Ну ты и сволочь, Репкин! — звонкий шлепок пощечины потряс вагон. — Лучше бы ты сдох накануне свадьбы! Не тронь мою маму!
— Пойду, угомоню их, — Пашка сделал первый, в его понимании почти гениальный, ход и пошел угомонить соседей. Они сидели друг против друга, скрестив на груди онемевшие руки, и буравили друг друга презрительным взглядом. «Вот, молодой человек, полюбуйтесь — это тот самый Репкин, — сказала уставшего вида, но еще неожиданно молодая женщина. — Сегодня мы наконец-то получили развод».
— От души поздравляю! — искренне обрадовался Пашка.
— Репкин, молодой человек — редчайшая по натуре сволочь. Не тронь мою маму! Все наши деньги он вложил в «Финкоринвест», а потом сам же его и обанкротил. Мне назло, представляете?
— Представляю. Действительно, сволочной поступок. Но вы уж как-нибудь помягче. Новый год же все-таки — и, уже откланиваясь, строго-настрого наказал: «Репкин, не троньте маму!»

***
Проводница что-то рисовала в своем купе на белоснежном ватмане: елка с огоньками, вислоухий заяц, Дед Мороз в кафтане от Нино Гуччи, Снегурочка с мобильником возле уха. «Газету попросили нарисовать — печально улыбнулась она. — Нашли во мне задатки Пикассо. А вам, наверное, чаю?» «Чаю, если нет ничего покрепче». «Что ж вы так опрометчиво, в Новый год, да без амброзии?» «Была амброзия», — Пашке не хотелось вдаваться в подробности, улыбка проводницы действовала на него, как посох старухи Ристильды из скандинавских саг. «Петрович, наверное, умыкнул, — догадалась девушка. — Он же к министру культуры должен идти, все верно».
С двумя стаканами мутно-теплого чая Пашка отправился назад. Кацо грозно размахивал веником, призывая на голову «глупый его жена» все известные в СНГ проклятья: «Что уставилась, ну! Снимай сережки в ушах». Пашка посмотрел в их сторону и обо-млел. На столике из хрустальной вазы торчал, увешанный конфетами и золотыми цацками, раскидистый в кроне супервеник-елка! Сбрендил геноцвале, ни дать ни взять. Хотя… Ноу-хау оригинальное, надо запатентовать. «Наташка, давай сама знаешь какой виноград. Вешать буду, потом срывать буду, потом кушать буду». «И когда ты только наешься?»
Как он сказал — Наташка? «Извините, вас, кажется, зовут Натальей?» «Я сам знаю, как ее звать, Леной ее зовут». «Простите, но только что…» Белокурая леди грустно смотрит на Пашкины туфли, усмехается краем рта: «А у них, у абреков, все блондинки Наташки, а все брюнетки Таньки. Дефицит фантазии».
И тут до него донесся мелодичный перебор гитарных струн: «Ель моя, ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный…» Да это же Булат Шалвович! Из недр путей сообщения ему подает сигнал сестра по духу: шахматы, Окуджава! Теперь дело за домашними пирожками — и все срастается. А она — молодец! Знает, как привлечь инкогнито Пашку Воронца.
Пашка предстал перед светлые очи шахматисточки-гитаристочки: «Чаю хотите?» «С удовольствием, — попутчица отложила инструмент, припудрила носик. — Во! У меня к чаю, кстати, есть домашние пирожки. Вы любите домашние пирожки?» У Пашки учащенно забилось сердце, подскочило комком куда-то к горлу, стукнулось о кадык, от чего перехватило дух: «Да, красивая. Я без ума от шахмат, бардов и домашних пирожков с капустой».
— Увы, — девушка прикрыла вежды, — у меня только с повидлом. Соседка в дорогу дала. Вкусные.
Сердце опять вернулось на место, но ненадолго, транзитом отъехало в пятки: облом! Что и следовало ожидать, уж больно она неземная, не по Сеньке шапка. Иди, Паша, потчуй свою перронную фею эмпээсовским эрзац-чаем, грызи эрзац-рафинад и вешай ей на оба уха, авось, зачтется.
— Ну, Габриэлла, скоро пробьют куранты. А мы с тобой, как два кретина, чаи гоняем.
И в это время в вагоне вспыхнул конфликт. Не на жизнь, а на смерть схлестнулись две конфессии. «Ведьма!» — орал в экстазе отец Варфоломей, в миру Потапов, бывший учитель химии. «Богохульник! — визжала сестра Пелагея, в миру Кацюра, бывшая ученица митрополита Варфоломея, вцепившись мертвой хваткой в его бутафорскую бороду. — Щас ты за все у меня получишь, за все мытарства!» «Антихрист в юбке!» «Распутник в рясе!» «Девка панельная!» «Стукач КГБ!»
Пашка бросился их разнимать, с другой стороны на помощь мчалась бортпроводница, распустив по плечам роскошные мелированные пряди. Веникоторговцы, объединив усилия, пытались навязать свой товар очумевшему от сна матросу: «Да зачем мне веник, рынду в бок!» «Сам знаешь, палубу подметать. Веник потому что хороший, эластичный! Ну…». «Эхма, гальюн в печенку, давай три штуки».

 ***
Поезд медленно вползает на конечный пункт, в плацкарте у Репкиных бьют часы. Все резво целуются и поздравляют друг друга с наступившим. Репкины целуются скрепя сердца, потому что он — эксклюзивная сволочь. Бывший учитель и бывшая ученица — скромно, потому что оба растрепаны, как огородные пугала. Шахматистка и матрос — сконфуженно: на нее вдруг напала икота, а у него запотели носки. Пашка и проводница — механически, потому что их уста соединились чисто случайно, по ходу баталии.
Рустам и его славянская жена в порыве солидарности всем презентовали веники и мандарины — полный хэппи-энд. Только Габриэлла сидит одна, ей целоваться не с кем. Поэтому, едва поезд застыл на месте, она первой покидает вагон № 8. «Габи, вы куда? Постойте!» «Спасибо, Павел, вы добрый мачо. А куда — я и сама не знаю, без денег, без документов. Пойду пилигримкой искать удачу».
За ней, не спеша, покидают вагон остальные. Никто не обращает на растерянного Павла и толику внимания. А чего обращать-то: мужик как мужик, чай не Санта-Клаус. Последним уходит матрос: «Полундра, пехота! Новый год!» «Сарынь на кичку! Не забудь поменять носки!»
— Ну, а вы почему не выходите, приехали же, — проводница, наспех приведя себя в порядок после религиозной бойни, смотрит на Павла с подозрением.
— Да вот… Вижу, что приехали… Только идти-то мне некуда. Я чужой на этом празднике жизни.
— А-а, понимаю…
— А вы дорисовали свой сюрр? Можно глянуть?
— Пожалуйста.
— Бережно, как Грааль, Пашка взял из рук проводницы свернутый в тугую трубочку лист. Развернул его, как царскую грамоту, перед собой на вытянутых руках и… поперхнулся.
— Знаете, Наташа, у меня был колпак Санта-Клауса. Но Петрович сегодня пошел на прием к министру, а министр без колпака не принимает. Завтра он обещал его вернуть. А вы чем заняты сегодня ночью?
— Новым годом, если вы Павел. Но как вы меня узнали и почему так поздно?
— У вас очень характерные буквы «в» и «ж». Остроконечное «в» и приплюснутое «ж» — явный признак здорового авантюризма. •