Состояние боли

Только у человека боль — состояние, а не проявление жизни. Говорю за себя и за тех людей, которых видел на вокзалах, в больницах, на улицах. Не мне судить, но мне пытаться понять. Буддийская истина гласит: пока жизнь является одной из форм борьбы, она не будет ничем иным, кроме боли. Каков, в таком случае, болевой порог борьбы за существование?
А после — гроб на гробе. Подземные нары. Как в армии, тюрьме, бедняцком жилом бараке. По образу и подобию, Господи, все — по образу и подобию. Значит, и там не станет легче. В тесноте, как и здесь, на земле, — одно человечество.
И что мне с того, что жизнь цепляется за жизнь, если это боль цепляется за боль. Но интересно: имеет ли боль национальность? Вот русская боль — это как? Зигзицею кычет уж сколько столетий, не находит покоя. В стране, где каждый второй — неизвест­ный солдат, не столько сострадание, сколько соболезнование. Здесь научились воспринимать смерть, как божий дар, а жизнь — как дар ненужный.
Обремененный многовековым опытом боли, русский человек, однако, не закрылся душой, не ожесточился сердцем. Идет себе бичевой, тянет заунывную бурлацкую песню в ля миноре. А по берегам — куманика и пыль, солнце. И нет краше места, чем эта последняя Россия. В момент полного счастья, в зените боли.
И эту боль не избыть, как не избыть красоту, не избыть жизнь, не избыть Россию. Я вот не улыбнулся маленькому мальчику с ДЦП, испугался, сделал вид, что погружен в свои мысли, когда тот смотрел на меня, улыбался мне. Он был открыт миру, ждал от него того же, ждал от меня ответной улыбки. Я не улыбнулся. Моя вина — моя боль. До сих пор ищу глазами того мальчика, но не нахожу. Иду по той же улице каждый день — шанс дается только раз.
Я не сумел принять на себя его боль. Струсил. И от этого лишь больнее. Но часто я смотрю из окна поезда, автобуса, автомобиля на русский простор и думаю: после, как бы ни было плохо, — гроб на гробе, все мы ляжем вот в эту землю. Земля принимает боль.