"Альбигойцы" до востребования

-1-

Я не считал Татьяну своей супругой. Я даже не считал ее «второй половиной». Она была для меня «МИЯ АЛЬТЕР ЭГО» (мое второе я). И вот вчера я получил меморандум из ЗАГСа о расторжении брака. Чушь какая-то… Выходит, развожусь сам с собой… Ну, а коли так, есть смысл напоследок хлопнуть дверью.

В одном магазинчике, далеко, где-то у черта на куличках, я случайно познакомился с «девочкой-продавальщицей». Не скажу, что когда-нибудь ей суждено выиграть конкурс «Мисс Вселенная», но определенный шарм у нее, несомненно, был. К сожалению, для игры по-крупному у меня на тот момент не имелось в колоде никаких козырей — ни голливудской внешности, ни броских «прикидов», ни всероссийской славы. Ничего, кроме пачки денег, заработанных на клюкве. И я решил сыграть ва-банк: купил бутылку самого дешевого пива, две сигареты поштучно и невероятно дорогущий торт. Ничто ведь не поражает женское воображение так, как загадочность и контрастность. Поэтому, когда я торжественно вручил ей эту «Вавилонскую башню», она растерялась, оступилась и… провалилась в канализационный люк знакомства: «Милена…»

Я был не совсем уверен, что это ее настоящее имя, женщины тоже любят напускать туман загадочности. Но дело было не в этом. Дело было в том, что именно так звали мою Первую Женщину. Про прошествии многих лет я не рискну утверждать, что она была моей первой любовью. Я даже не рискну утверждать, что любовь, как таковая, существует вообще, хотя по запарке сотни раз произносил это слово всуе. Но ту Милену я помню, хотя ее уже нет… Мужчина может забыть первую учительницу, первую стопку водки, первую судимость, но Первую Женщину — никогда…

Впрочем, оно, имя то, ворохнулось где-то в закоулках Ностальгии и рассеялось весенним розовым дымом. Сию минуту прямо передо мной за фешенебельным прилавком в сексапильном халатике стояла Милена Реальная: улыбчивая, притягательная и, главное, на данный момент не обремененная ни узами Гименея, ни просто «приятным знакомством».

— Вы, наверное, настолько заняты, — съязвил я, — что сильный пол вас абсолютно не интересует?

— Да… — с серьезной улыбкой (если такая гримаска вообще возможна) ответила она, — я занята, развожу канареек и продаю их на птичьем рынке (ответ показался мне экстравагантным, но я с нетерпением ждал концовки). Что же касается сильного пола, то он давно ослаб: и физически, и морально, и духовно. К тому же ни один из моих знакомых не интересуется орнитологией, а я без ума от птиц.

Не скажу, что отважился на откровенный блеф, просто ляпнул правду, которую в масс-медиа называют рафинированной.

— Великолепно! — ляпнул я. — Я тоже без ума от птиц, хотя в орнитологии как науке полный профан. Зато на болоте у меня живет знакомая выпь, а журавлей я кормлю с руки. В моем деревенском саду — восемь скворечников, а под карнизом избы гнездятся ласточки… Там же на водонапорной башне три года живет семейство аистов. А вы слышали, как ухает филин у костра во время лесных ночевок? И как потрясающе пели дрозды, когда мы с Татьяной встречали рассвет на поляне в березовой роще? И как надрывно тосковал Алконост, когда мы с ней все же расстались…

Милена смотрела на меня, как на сумасшедшего; даже очередь за спиной не материлась и не пихалась. Образно говоря, я ее (Милену, конечно, не очередь) загрузил по полной программе. Наконец, она обрела дар речи.

— Все это очень романтично, Юра… если вы действительно Юра… Мне только непонятно, кто такая Татьяна и кто такой Алконост?

— Это просто мифические существа. Его придумали язычники, ее придумал я… Так как насчет того, чтоб встретиться завтра, скажем, часиков в семь возле «танка»?

-2-

Весь следующий день я провел, как на иголках. До полудня бесцельно шатался по пустой квартире, думал о своем грехопадении, которое уже состоялось, и мечтал о триумфе, который мог состояться в ближайшее время. Но «триумф» — понятие асбтрактное, а если быть честным перед самим собой — чего же я жду конкретно? Неужели опять всепоглощающей Любви? Но… если снова быть честным перед собой — я ведь давно уже стал отбросом рода людского, огрызком яблока на заплеванном лестничном марше. Я не имею права на любовь, как не имеет права идиот на воспроизводство себе подобных.

Потом вдруг на меня нашло, и, засучив рукава, я принялся наводить марафет — и в собственном логове, и в собственном внешнем виде. Я протирал пыль на подоконнике с таким остервенением, будто именно его, давно не крашенный подоконник, собирался сделать брачным ложем. И брился с таким остервенением, что любой прохожий, мельком взглянув на мою физиономию, решил бы наверняка, что поцапался с Фредди Крюгером.

Под умывальником скопилась целая батарея пустой стеклотары — в форточку! Бутылки с феерическим лязгом расшибались о железные гаражи. Я — отброс? Но даже самая распоследняя мразь в суде имеет право на последнее слово; почему же я не имею права на последнюю любовь?

-3-

Ровно без четверти семь, вооружившись шикарным букетом альбигойских роз (согласно легенде, именно этот цветок украшал герб знаменитого рыцарского ордена) и пузырем шампанского, я прибыл на «стрелку». И поймал себя на мысли, что единственный раз дарил такие экзотические цветы… нет, не Таньке, и даже не Маринке, матери моего сына. Ей я иногда дарил гвоздики и хризантемы, а Танюсику лишь полевые цветы. Точно такие же розы я преподнес на свадьбу именно той Милене.

Наши отношения были перепутаны настолько, что порой выходили за рамки ортодоксальной морали. Ну, то, что мы отметились друг у друга на свадьбах, — это еще полбеды, это не нонсенс. Ей тогда было восемнадцать, а я только-только сменил армейские керзачи на гражданские туфли. К тому времени она уже пережила страшную трагедию. Ее братец Васька, мой одногодок, умудрился на скользком повороте перевернуть свой драндулет. Он, бармалей, отделался парочкой переломов, а Миленка получила в подарок роскошный травматический букет: ЧМТ, почечное кровоизлияние, разрыв легкого и смещение сердца на два миллиметра.

Полтора года ее переводили из клиники в клинику; кое-как подлечили, посадили на сильнейшие препараты и… дали гарантию, что жить будет. Только не сказали, долго ли… Тогда ей было всего шестнадцать лет, а я уже призвался на срочную и помочь ей ничем не мог. А когда вернулся, узнал, что она готовится к свадьбе. С будущим мужем познакомилась в институте Бакулева.

Меня пригласили на торжество через третьих лиц, а если конкретно, через этого кретина Ваську. Он пришел ко мне буквально накануне, как всегда, еле держась на ногах, и с порога ошарашил новостью: «Завтра подруливай в семь. В ЗАГС не ходи, но в кабак — милости просим. — Он решительно вырвал из потайного кармана фунфырик одеколона, залпом его охолостил, рукавом занюхал и нерешительно, глядя мимо меня на этажерку, выдавил: — Милка хочет тебя увидеть…»

-4-

Однако время приближалось к семи, а Милены, той, что без ума от канареек, что-то на горизонте не было. Я психанул, но психанул как-то своеобразно. Не так, как психуют нормальные мужики, которых обламывают в самых радужных надеждах. И даже не так, как неврастеники в момент реактивного психоза, готовые крушить все и вся. Меня уже неудержимо затягивало в воронку воспоминаний. Это были специфические воспоминания, близкие к помешательству, которые Великий Сумасшедший Ницше, мастер придумывать только ему понятные термины-неологизмы, определил термином «экстрафаракция». В моем воспаленном мозгу происходило стремительное взаимопроникновение образов. Я хотел прикоснуться к трепетному телу Милены-два, как когда-то трепетно прикасался к юному телу ее предтечи, а та, угловатая девочка-дачница в «юбочке короткой голубой», неудержимо перевоплощалась в Татьяну.

Теперь мне казалось, что именно на Танькиной свадьбе пил из мутного стакана водку, и была она горькой, как хина, и вышибала из меня слезу, и совершенно не растекалась приятным теплом внутри, и абсолютно не туманила гипертрофированно-трезвый разум.

И именно с Танькой, робкой и неопытной, не умеющей даже целоваться, стыдливо прикрывающей ладошкой полуобнаженную грудь, мы сидели в обнимку под альковом голамбольного куста и ждали, когда вдруг назло всем скептикам зацветет нецветущий папоротник и исполнится в эту же ночь наше заветное желание: нам откроется смысл жизни. И мы уже не расстанемся никогда…

Стоп… а с кем же тогда я промокал насквозь под ливнем в лесном шалаше, проклиная и погоду, и клюкву, которая не уродилась, и всю эту бессмысленную суету, высокопарно называемую жизнью?

Грани между этими женщинами — Самой Первой и Самой Последней — безжалостно стирались ластиком экстрафаракции, но не исчезали с заляпанного холста моей Любви сами женщины. Гениальный художник — Экстрафаракция — не жалел красок для своего шедевра.

Все! Завтра же иду к психиатру. Я отчаянно помассировал виски. Полегчало. Отпустило. И вдруг меня потрясла вопиюще-ужасная мысль: а зачем мне, собственно, Второе Я? «Второе Я» — это же, в сущности, и есть «раздвоение личности», то есть, на греческом языке — шизофрения.

Я впал в транс. Красивое римское «мия альтер эго» и страшное греческое «шизофрения» есть суть одно и то же. Значит, чтобы мне победить эту болезнь, Танюсика необходимо… уничтожить.

-5-

Я взглянул на часы — они стояли. Они безотказно прослужили мне восемь лет — покойная жена подарила их мне в день ареста. Они прошли тюрьмы, этапы, психушки, ночевки в лесу; в буквальном смысле — огонь и воду. А теперь вот остановились, и времени не стало…

Я расстегнул браслет и швырнул их в урну. Еще мгновение — и туда же полетели бы «альбигойцы». И тут я увидел ее. Она была абсолютно обыкновенной, незнакомой девушкой, понуро пересекающей аллею возле «танка».

— Девушка, — вполголоса позвал я, — вы очень торопитесь? Можно вас на минутку?

— Тороплюсь, но не очень… Кто очень торопится, тот ездит на такси.

— Хотите, я подарю вам цветы?

— Спасибо, не надо…

— Я вам не нравлюсь? Или вам не нравится мой букет? Только честно.

— Если честно, то лично вы мне нейтральны. А цветы ваши мне очень нравятся. Просто я не люблю принимать их в подарок.

— Почему? — удивился я.

По крайней мере, ответ был нетипичен. Я еще не встречал женщин, которым такой презент был бы не по нраву. Даже Танюсик, порвав напоследок все мои стихи, мои ромашки поставила в вазу. А ведь могла бы швырнуть их мне в лицо, как те же стихи.

— Потому что рано или поздно они засыхают и их приходится спускать в мусоропровод. Когда-то я работала в Москве, вращалась в богемных кругах, и букеты мне дарили чуть ли не каждый день. Потом моя комната превратилась в оранжерею скелетообразной флоры. Я их похоронила на пустыре, по всем православным канонам…

Я провел в психбольницах много лет, поэтому не стал задавать глупых вопросов. Я просто предложил ей шампанского. Без особого энтузиазма, но на выпивку она согласилась, правда, «где-нибудь на пленэре…»: «Для солидного заведения у меня неподходящее настроение».

Мое настроение было ничуть не лучше. Я даже боялся знакомиться: вдруг и она окажется Миленой. Боливар не вынесет двоих… А загнанных лошадей пристреливают. Мы пили благородное зелье из одноразового стаканчика на лавочке возле «паровоза». На этой же самой лавочке Милена, уже будучи чужой женой, впервые призналась мне в любви. Это было за месяц до моей собственной свадьбы. Услышав ее признание, я остолбенел. Слава Богу, тогда еще у лавочек были спинки, тогдашняя шпана курочила в основном телефонные будки.

«Почему ж ты меня не дождалась из армии?» Она грустно, почти по-детски, улыбнулась, провела своей миниатюрной ладошкой по моей небритой щеке, как там, в зарослях папоротника, который, вопреки ее святой убежденности, так и не зацвел: «Я не предала тебя, Юра… Я буду ждать тебя всю жизнь… Но я инвалид, я практически обречена. И в этом плане мы с Сергеем, моим нынешним мужем, единое целое. Я не могу иметь детей… А ты найдешь себе молодую, красивую, здоровую жену, и она родит тебе Илью или Дашку. И ты будешь обязательно счастлив».

Потом у нас была вторая волшебная ночь. Мы уже повзрослели, мы уже не верили в сказки, и к чертям летели все химеры, в том числе химера морали… Но подлость человеческая не имеет срока давности. Она — особо тяжкое преступление, она — Мия максима кульпа. Думаю, вы поймете это и без перевода.

— А кому предназначались эти розы, если не секрет?

Внезапный вопрос собутыльницы вывел меня из оцепенения.

— Так… одной интересной барышне, помешанной на канарейках… Обещала придти, но не пришла… Как ты думаешь, почему?

— Наверное, сдохла одна из ее канареек, — переход на «ты» получился естественным, никто не возражал.

Я запустил в кусты опустошенную бутылку и со сладострастием закурил принципиально ядовитую «Приму»: «альбигойцы» за «пятихатку» и «Прима» за три рубля — каков контраст!

— Чушь какая-то… канарейка сдохла.

— Не скажи, дорогой. Когда я жила в Москве и была в определенном фаворе, за мной ухлестывал один крутой кавалер. Однажды он пригласил меня в престижный ресторан, я была на седьмом небе от счастья, но за несколько часов до «стрелки» машина сбила мою любимую кошку, и «стрелку» пришлось отложить. Он ждал меня там целый вечер… потом к нему за столик подсела путана…

— Ну и?.. Увела твоего кавалера? Наградила СПИДом?

— Хм… — собеседница долго, словно маятник, качала головкой. — А буквально перед закрытием в ресторан заявились более крутые мальчики и разрядили в них автомат.

Мы замолчали, мы молчали долго. Вся эта история воспринималась мной если не откровенным вымыслом, то какой-то мистификацией. Как ни крути, а получается, что своей нелепой смертью кошка спасла хозяйке жизнь.

— Представляю, какой это был для тебя шок.

— Вряд ли представляешь… Разве когда-нибудь на твоих глазах погибала любимая кошка?

-6-

Расстались мы почти друзьями. Я тоже люблю кошек, осенние дожди и смотреть, как рождаются облака. Дальше идти было некуда. Стебли букета раскаленным железом жгли ладонь. Бредя на автопилоте по равнодушной улице, я вдруг уперся в дверь почтамта. Какая-то неведомая сила толкнула меня внутрь. Девушка-оператор увлеченно разгадывала сканворд и на мою просьбу дать мне справочник отреагировала, как неодушевленный автомат по выдаче информации.

Знакомую фамилию я отыскал легко, хотя сам номер стерся из памяти начисто.

— Привет, — сказал я, когда монетка провалилась в щель таксофона.

— Привет, — не совсем уверенно ответили на другом конце слегка подсевшим голосом. — А ты кто?

— Как поживаешь, Вася?

— Скорее плохо, чем хорошо. — И настороженно: — А мы разве где-то встречались?

— И даже не раз выпивали… по молодости лет. Давай встретимся снова.

— И снова выпьем? — настороженность сменилась надеждой.

— Посмотрим… по обстоятельствам.

— Тогда давай. Где? — надежда переросла в решимость.

— На кладбище, у центральных ворот.

Видимо, изумление моего собеседника было столь сильным, что он даже зашелся в аллергическом алкогольном кашле. Даже через мембрану телефонной трубки я чуял вонь сивушного перегара. И вдруг сквозь кашель на него нашло озарение. В четыре присеста он меня узнал: «Юрка — черт — ты — наш».

И вот мы уже идем по пустынной аллее огромного, как Некрополь, погоста. Мы идем молча, нам абсолютно по барабану, кто как устроился в этой паршивой жизни. Мы давно уже разные люди, мы даже не одногодки уже, и сейчас нас объединяет только могила его сестры. Могила пришла в полное запустение, хотя появилась из тьмы на свет не так давно. Родители тоже ушли в вечность, и ухаживать за ней некому. У Васьки свои проблемы.

Я наполнил стопки из заранее — по дороге — купленной четвертинки.

— Знаешь, Юр, может, тебе это и не интересно… но Милка была беременна.

Я пожал плечами:

— Такова высшая женская миссия.

— Ты не понял, Юр… Она была на третьем месяце, когда мы перевернулись. Ей было тогда всего шестнадцать…

Я снова наполнил стопки. Меня охватила апатия. Я бестолково вертел в руках букет и не мог сообразить, кому же он предназначен. Больше того, я не понимал, зачем я сюда явился и на чьей могиле конкретно сейчас нахожусь.

— Вася, я не дурак, я знаю, откуда берутся дети. Но между нами ничего не было.

— И она так говорила… Наверное, врачи ошиблись… Ну, ладненько, я пошел.

Он прикарманил остатки водяры и неприкаянно побрел прочь. Никому в этом мире не нужный, как и все мы. Как его сестра, как обе мои жены, как я сам, как мой ребенок, так и не появившийся на свет. Впрочем, он, наверное, в этом списке самый счастливый, потому что умер, еще не родившись. Он не успел изваляться в дерьме предательств, подлостей, лжи и зависти. Темнело и холодало стремительно. То ли оттого, что смешал шампань и вереск, то ли оттого, что на могилке не было ни памятника, ни даже таблички, то ли вследствие реактивной амбивалентности, в голове перепутались и даты, и события, и имена. Экстрафаракция.

— Ну, здравствуй, Миленка. Вот ты меня и дождалась. Я тебя воскрешаю, — я положил цветы на заросший холм, обломал в изголовье чертополох. — И прощай, Танюсик. Я тебя хороню. Кого-то из вас я очень люблю.

Васька позвонил среди ночи. Видимо, он где-то уже здорово поддогнался и едва ворочал языком.

— Знаешь, Юр, Милка умерла легко, под промидолом. Она умирала буквально на моих руках и улыбалась. И она открыла мне великую тайну.

— Васька… черт тебя забодай, — я так издергался за этот день, что слушать его болтовню не было никакого желания. — Я повторяю по слогам: между — нами — ничего — не было.

— Да я знаю, знаю… — от возбуждения он сорвался на петушиный крик, — просто она сказала, что видела… как зацвел в ту ночь… ваш этот дурацкий папоротник.

2006.

Папоротник, 2001 г.

Ты сказала: «Загадай себе желанье,
Этой ночью будет папортник цвести…»
Ой, ты, Милочка-Миленочка- Миланья,
Чтоб тебе скорее, детка, подрасти.

Ты такая непоседливая кроха,
В юбочке короткой голубой,
Думаешь, что я — поэт-пройдоха —
Болен исключительно тобой.

Ой, ты, Милочка-Миленочка- Милашка,
Близкая к земному божеству.
Но, увы, моя зеленая рубашка
Не твоей рукой пошита к Рождеству.

Значит, папортник? Ну что же — я согласен,
Там такие бесподобные места.
И ночлег, на всякий случай, безопасен,
Под альковом голамбольного куста.

Ой, ты, Милочка-Миленочка- Милончик,
Я бы рад тебя отсюда увезти,
Подарить тебе сережки и кулончик,
Если папортник сумею «развести».

Да пойми ты — это просто сказка,
Пусть красивая, как «Яблоко небес»,
Как твоя неопытная ласка,
Как причина, чтоб пойти нам в этот лес.

Ой, ты, Милочка, Миленочка, Миленка,
Подрастай скорей, и все к тебе придет.
Заживет твоя разбитая коленка
И кустарник этот чертов зацветет.