При перезахоронении гроб с телом Бродского переломился пополам

Десять лет назад, в ночь на 28 января, остановилось сердце Иосифа Бродского, «поэта с огромной буквы, как позднее сказал о нем А. Битов, — и диссидента среднего уровня». О диссидентстве Бродского рассказывать не имеет смысла, он жил, творил в ту эпоху, когда диссидентами в той или иной степени были, пожалуй, все советские люди, за исключением, разве что, членов Политбюро и деградировавших алкоголиков. А вот поэзия Бродского, особенно его Нобелевское лауреатство, и по сей день является предметом горячих споров как среди литературоведов, так и среди простых любителей.

Не стану переписывать его биографию. Давайте просто перечитаем воспоминания современников и дневниковые записи самого Иосифа Александровича.

«Что толкнуло меня на поэтическую стезю? Таких импульсов было, пожалуй, два. Первый, когда мне кто-то показал «Литературку» со стихами Слуцкого. Мне тогда было лет шестнадцать. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки. Нашел том, к примеру, Роберта Бернса, Гарсиа Лорку. Мне все это ужасно нравилось, но сам я ничего не писал, даже не думал об этом. А тут мне показали Слуцкого и я, что называется, «заболел рифмовкой». А второй импульс, который, собственно, и стал поворотным моментом жизни, имел место в 1985 году. В геологических экспедициях в ту пору подвизался такой поэт — Владимир Британишский. И кто-то мне показал его книжку, которая называлась «Поиск». Ну, я ее прочитал и подумал, что на эту тему можно написать и получше. Что-то вроде амбициозности во мне появилось».

Как у большинства талантливых поэтов, начало творческого пути у Бродского было отнюдь не безоблачным. На жизнь он зарабатывал всем, чем придется. Работал кочегаром, лаборантом, лесником, даже санитаром в морге. В 1958 году в литобъединении технологического института познакомился с Е. Рейном, А. Найманом и Д. Бобышевым; это именно их Ахматова позже называла «волшебным хором», а Галич — «мушкетерами с пером в руках вместо шпаги».

О знакомстве с Анной Андреевной у Бродского написано так: «Самое интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, тем более, что Ахматова хвалила мои стихи, а похвалы меня не интересовали. Однажды, когда мы завтракали на веранде, произошла любопытная беседа. Ахматова вдруг говорит: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои произведения». Я, конечно, взвился, заверещал, что все наоборот. Но, до известной степени, задним числом, она была права. То есть в те первые разы меня в основном привлекало чисто человеческое, а не поэтическое общение. В конце концов, я был нормальный молодой советский человек. «Сероглазый король» был решительно не для меня, как и «перчатка с левой руки». Все эти вирши не представлялись мне шедеврами. Так я думал, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние».

Свободный образ жизни молодого поэта в те годы не мог не раздражать власть имущих. В ноябре 1963 года в «Вечернем Ленинграде» появился фельетон «Окололитературный трутень», автором которого был некто Лернер, руководитель так называемой «добровольной дружины». Главным объектом ДНД была гостиница «Европейская», где всегда жило много иностранцев. Располагалась она, по иронии судьбы, на улице Исаака Бродского. Не поэтому ль именно Иосиф стал главным героем опуса, ведь общались с иностранцами и другие начинающие литераторы. А уж фарцовщики всех мастей — те вообще околачивались там постоянно.

Тем не менее фельетон нашел «широкий отклик в сердцах простых советских граждан», ибо тунеядцы тогда преследовались законом. А разве поэт, человек, формально не работающий, не подходил идеально под это понятие? Опасаясь последствий, Бродский почти всю зиму провел за городом, на дачах у знакомых, иногда уезжая в Москву, пытался даже устроиться на работу. Но 13 февраля 1964 года, когда возвращался из Тарусы, все же был арестован. А уже через пять дней состоялся суд.

Бродского отправили на психиатрическую экспертизу, правда, незаангажированные врачи признали его вменяемым. Повторный суд приговорил «тунеядца» к пяти годам принудительных работ на Крайнем Севере. Этапом он был доставлен в деревню Коренская Коношского района Архангельской области. «Какую биографию творят нашему рыжему! — восхищенно воскликнула, узнав о приговоре, Ахматова. — Как будто он нарочно подговорил и судей, и прокурора!»

«Раз в месяц, — вспоминал впоследствии Нобелевский лауреат, — приезжали ко мне из местного отделения устраивать обыск. Два человека на мотоцикле; входили в избу. Замечательная у меня была изба, теплая. Только топилась по-черному и тараканами кишела. Отношения с соседями — самые патриархальные. В общем, приезжают, с порога говорят: «Вот, мол, Иосиф Александрыч, в гости к тебе пожаловали». Я отвечаю: «Да, вижу. Очень рад вас видеть, извиняюсь за тавтологию». Они: «А как дорогих гостей по русскому обычаю встречают?» Ну, я понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращаюсь минут через сорок, когда обыск уже закончен. Они сидят довольные. Во-первых, никаких компроматов в доме нет, а во-вторых, — дармовая выпивка в доме есть. Да и что они могли понять в моей библиотеке, разбросанной по всей избе? Того же Шопенгауэра им, например, не понять…».

Благодаря широкому резонансу в прессе, в том числе западной, Бродский был освобожден досрочно. После освобождения он близко сошелся с Евтушенко, и тот пытался опубликовать несколько его стихотворений в престижном журнале «Юность». Первоначально сотрудничество обещало перерасти во взаимовыгодный контакт, но в последний момент между автором и редактором вспыхнул конфликт. Яблоком раздора стало стихотворение «Пророчество». Литературной номенклатуре оно показалось «малоидейным», а Бродскому не хотелось на страницах журнала выглядеть «прилизанной овцой».

Таяла политическая оттепель, умерла Ахматова, стремительно менялся и сам поэт. «Бродский был стариком уже в шестидесятые, — написал о нем Э. Лимонов, который не щадил ни врагов, ни друзей. — Уже тогда был лыс, уклончив и умел себя поставить. Создать ощущение недоступности. Как-то мы ждали его на день рождения к поэту Славе Льну. Он приехал уже тогда, когда ждать мы его перестали. Появился в сопровождении какого-то сомнительного компаньона, с которым якобы познакомился на вокзале. Посидел с нами минут десять, что-то съел, что-то выпил, кому-то что-то съязвил и ушел в соседнюю комнату — спать. Я уверен, что ему не хотелось нас покидать, он себя насиловал. Небольшой, продуманный набор привычек, жестов и ремарок создал ему пьедестал, сделал живым памятником. Он уже, наверное, в ссылке продумал себе имидж до мелочей, решил стать в тридцать лет противным, желчным старикашкой; мятым, всклокоченным и шизоидным, как Эйнштейн, демонстративно одиноким. И стал таким».

«Я убежден, — пишет далее Лимонов, — что ему всегда хотелось общения, пьяных споров, потных юных поэтесс и дешевых сигарет, но он уходил: положение обязывало».

Много слухов ходит вокруг смерти, а особенно похорон поэта. Несколько проясняет ситуацию его близкий друг и по совместительству секретарь И. Кутик:

«За две недели до смерти он купил себе место на кладбище. Смерти он боялся жутко, не хотел быть ни зарытым, ни сожженным, его устроило бы, если бы он оказался куда-нибудь замурованным. Так оно поначалу и получилось. Он купил место в маленькой часовенке на ужасном нью-йоркском кладбище, находящемся на границе с плохим Бродвеем. Это была его воля. После этого он оставил подробное завещание по русским и американским делам, составил список людей, которым были отправлены письма. В них Бродский просил получателя дать подписку в том, что до 2020 года он не будет рассказывать о Бродском как о человеке, не будет обсуждать в прессе его частную жизнь. О Бродском как о поэте пусть говорят сколько угодно. В России об этом факте почти никому не известно, поэтому многие из получивших то письмо и не держат данного слова.

А потом было перезахоронение в Венеции. Это вообще гоголевская история, о которой в России тоже почти никто не знает. Бродский не был ни иудеем, ни христианином по той причине, что человеку, может быть, воздается не по вере его, а по его деяниям, хотя его вдова Мария Содзани (они женились в сентябре 1990 года, а через три года у Бродского родилась дочь) хоронила его по католическому обряду. У Иосифа было для себя два определения: русский поэт и американский эссеист. И все.

Итак, о перезахоронении. Мистика началась уже в самолете: гроб в полете открылся. Надо сказать, что в Америке гробы не забивают гвоздями, их закрывают на шурупы и болты, они не открываются даже от перепадов высоты и давления. Иногда и при авиакатастрофах не открываются, а тут — ни с того ни с сего. В Венеции стали грузить гроб на катафалк, он переломился пополам. Пришлось тело перекладывать в другую домовину. Напомню, что это было год спустя после кончины. Дальше на гондолах его доставили на Остров Мертвых. Первоначальный план предполагал его погребение на русской половине кладбища, между могилами Стравинского и Дягилева. Оказалось, что это невозможно, поскольку необходимо разрешение Русской православной церкви в Венеции, а она его не дает, потому что православным он не был. Гроб в итоге стоит, стоят люди, ждут. Начались метания, шатания, разброд; часа два шли переговоры. В результате принимается решение похоронить его на евангелистской стороне. Но там нет свободных мест, в то время как на русской — сколько душе угодно. Тем не менее место нашли — в ногах у Эзры Паунда. (Замечу, что Паунда как человека и антисемита Бродский не выносил, но как поэта ценил очень высоко. Середина на половину какая-то получается. Короче, не самое лучшее место упокоения для гения.) Начали копать — прут черепа да кости, хоронить невозможно. В конце концов бедного Иосифа Александровича в новом гробу отнесли к стене, за которой воют электропилы и прочая техника, положив ему бутылку его любимого виски и пачку любимых сигарет, захоронили практически на поверхности, едва присыпав землей. Потом в головах поставили крест. Ну что ж, думаю, он вынесет и этот крест».

И еще одно обстоятельство, о котором писали только в Италии. Президент России Ельцин отправил на похороны Бродского шесть кубометров желтых роз. Михаил Барышников со товарищи перенес все эти розы на могилу Эзры Паунда. Ни одного цветка от российской власти на могиле русского поэта не осталось и нет до сих пор. Что, собственно, отвечает его воле.

* * *

Иосиф Бродский

Воспоминания

Белое небо
крутится надо мною.
Земля серая
тарахтит у меня под ногами.
Слева деревья. Справа
озеро очередное
с каменными берегами,
с деревянными берегами.

Я вытаскиваю, выдергиваю
ноги из болота,
и солнышко освещает меня
маленькими лучами.
Полевой сезон
пятьдесят восьмого года.
Я к Белому морю
медленно пробираюсь.

Реки текут на север.
Ребята бредут -- по пояс -- по рекам.
Белая ночь над нами
легонько брезжит.
Я ищу. Я делаю из себя
человека.
И вот мы находим,
выходим на побережье.

Голубоватый ветер
до нас уже долетает.
Земля переходит в воду
с коротким плеском.
Я поднимаю руки
и голову поднимаю,
и море ко мне приходит
цветом своим белесым.

Кого мы помним,
кого мы сейчас забываем,
чего мы стоим,
чего мы еще не стоим;

вот мы стоим у моря,
и облака проплывают,
и наши следы
затягиваются водою.

Памятник Пушкину

...И Пушкин падает в голубо-
ватый колючий снег
Э. Багрицкий.

...И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
...Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.
Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.
Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры...

Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.

...В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.