Конкурс "Деды и салаги". Волк и Козликов

Пожалуй , ни одна спецслужба мира, ни одна старушка у подъезда, ни один министр обороны не знали доподлинно, зачем в самом центре СССР авангардными силами мосстройбатов возводится Сырный объект. К сыру он, правда, не имел никакого отношения (надо полагать, объект этот был сугубо стратегическим), просто, как все стратегические объекты, имел такую заумную аббревиатуру — 07/6Ч28ИЗ. Если отбросить цифры, получалось слово ЧИЗ, а оно в переводе с английского и обозначает «сыр». Короче говоря, мы его строили; вернее, даже не мы — строили его инж­войска, «вевешники» охраняли, автобаты подвозили гравий, желдорбаты — шпалы, погранцы ловили диверсантов. Мы же валяли дурака: то траншею какую прокопать, то колдобину засыпать, то табличку к вратам прибить: «Посторонним вход воспрещен!!!» Вход туда поначалу действительно был воспрещен всем, кроме комитетчиков и шпионов. Но ни те, ни, тем более, другие, сами рыть котлованы, ясное дело, не великие мастера; привыкли больше с комфортом работать да стучать друг на друга. Поэтому пригнали на усиление нас — срочников. Но и срочников пропускали за шестиметровый забор не абы как, а исключительно по спецпропускам, которые оформлялись в спецчасти после спецсобеседования. Одним словом, полный спец…

По какой-то совершенно необъяснимой армейской логике в число специзбранных попал и мой сослуживец Ленька Волк. На тот момент он был уже дембелем. Впрочем, дембель — это вовсе не показатель отслуженного срока, это состояние души. Так вот, по духу Ленька был дембелем с первого дня своей непутевой службы. Потому что не ставил ни в грош ни старослужащих, ни отцов-командиров, ни военно-полевые суды. Ленька был детдомовцем-сорвиголовой; вечно прозябал на гауптвахте и за два года не сгоношил на личном счету ни одной копейки. В казарме его видели редко (чаще в культпросветовской общаге). А когда особист определил его сторожем «сыра», Ленька и вовсе… забил гвоздь на это дело. Старшина Неделя вынес даже из кубрика за ненадобностью его кровать и тумбочку. А поскольку никакой другой мебели взамен не поставил, наш батальонный приколист Вася Булкин ежедневно возлагал на пустое место живые цветы. В общем, службу Ленька тянул отчаянно, на грани пафоса и эмоционального надрыва. Единственное, наверное, что угнетало его в рутине будней, — отсутствие напарника. Чтоб перекинуться в подкидного, потрепаться за чувих, обсудить последний пленум. Выпить, в конце концов (в одиночку он не пил).

И вскоре такой напарник ему нашелся. По еще более необъяснимой логике им стал новобранец Иннокентий Козликов — полный Ленькин антипод. Кеша был росточком мал, тельцем плюгав, физиономией прыщав и глуповат. В бытовом плане он был неухожен, к «тяготам и лишениям» абсолютно не приспособлен. Таких маменькиных сынков у нас хватало — но многие из них были бывшими студентами, эрзац-интеллигентами либо меланхоликами с тараканами философии в башке. Козликов был проще. Он был «деревней» до мозга костей, что называется, выходцем от сохи и лучины.

С трудом окончил пятый класс, вечно путал, где «лево», где «право», где «твою мать, кругом». Чем отличается тумбочка дневального от таблицы Менделеева, понимал, мягко говоря, смутно, в общих чертах. Теперь представьте: заматеревший дембель и затюканный салага один на один в бытовке, за каменным забором, куда и комбат-то носу не казал — опасался «огня на поражение».

— Товарищ старший сержант («старшим сержантом» Волк стал самопровозглашенно, как генерал Дювалье — президентом Гаити), рядовой Кеша Козликов для дальнейшего прохождения службы в ваше распоряжение пришел, — бодро проблеял Козликов и сделал странные манипуляции ладонью: то ли честь отдал, то ли перекрестился. Эх, стройбат!

— Ну, раз пришел, тогда разувайся, — Ленька был дипломатом, из когорты тех великих деспотов, которые мягко стелют. — Как жизнь? Как служба? Обижают, небось, деды окаянные?

— Обижают, — честно признался Кеша и показал синяк на тазобедренном суставе, которым втихаря гордился. — И пинают, и чмырят, и полы мести велят, — экспромтом выдал он и пошел по бытовке вприсядочку, с коленцем, с присвистом, как учил его главный хореограф первой роты черпак Поцеловако.

— Ну ладно, геть! Геть, говорю, придурок… передохни, — Ленька раскурил ароматный чуйский план, и на душе потеплело (после плана он был отходчив). — Отныне живи спокойно. Никто тебя обижать не посмеет. Кроме меня, разумеется. Но я тебя буду обижать не задарма, во имя гнусных традиций, а с целью максимального повышения боевой и политической подготовки. Ясно? Думаю, ясно. Вопросы есть?

— А обижать будете сильно?

— Сильно, — с солдатской прямотой ответил Ленька. — Но ты крепись. У тебя получится.

За дело Волк взялся, засучив по локоть рукава. Ввел в распорядок дня уже порядком подзабытый «подъем за сорок пять секунд». Кеша мучился невыносимо, особенно с портянками. Он умудрялся так многослойно намотать на ступню кусок материи, что она не пролезала не только в голенище сапога, но даже в раструб хлопчатобумажной брючины, которая, как водится, была размеров на восемь больше. «Дурак, — беззлобно комментировал его потуги Ленька (он был вообще-то не злой, но мудрый). — Сначала по уставу надо штаны надеть, а потом уже все остальное».

Обычно к обеду они выбивались из сил, Козликов швырял портянку в печку и, вспоминая покойного дедушку, горько плакал. Ленька забивал второй косяк и благосклонно трубил отбой. Наскоро перекусив (Кеша ходил в столовую с термосом для Леонида и вечером для Рекса), они приступали к физзарядке. Это бесполезно излагать на бумаге, это надо видеть. Ну, и, естественно, слышать, поскольку стон над ЧИЗом стоял леденящий душу. Козликов болтался на турнике яростно-обреченно, по-звериному оскалив зубы и подагрически скрючив лытки. Первые десять-пятнадцать минут он еще пытался выжать из своих дистрофических бицепсов какие-то жалкие импульсы, потом капитулировал и даже не дрыгался в конвульсиях.

Однако Ленька не бросал его на произвол судьбы. Он не из тех подлецов был, наш Ленька, чтоб бросить друга в трудную минуту и, сидя в тепле, гонять чаи. Он контролировал. Развалившись в ковше экскаватора, как в мягком кресле, смотрел на то, как мужает Козликов, и получал от этого ни с чем не сравнимое эстетическое удовольствие. Когда тело Козликова начинало медленно остывать (без движений не так-то просто провисеть несколько часов на декабрьском морозе с голым торсом), Ленька отцеплял его коромыслом от перекладины и они переключались на кросс — бегали по периметру котлована. А котлован был глубоким, как Преисподняя. Поверьте на слово — могучие германские «Магирусы» смотрелись на его дне подобием спичечных коробков. Зачем его выкопали таким глубоким — не моего ума проблема, все это я говорю лишь к тому, что в некоторых местах края котлована осыпались, вплотную цепляясь за забор, и обледенели. И вот на одном из таких участков Кеша однажды во время кросса умудрился свалиться вниз. Бежал себе потихонечку, замерз и поскользнулся. Вся процедура спуска уложилась от силы в минуту с хвостиком (катился он не по прямой, по рваной спирали). Зато наверх он выбирался, с перекурами, трое суток.

Со временем Козликов приобщился и к гирям. Тягал он их самозабвенно, упорно, с каждым днем наращивая мышечную массу. К исходу второй недели он даже оторвал одну из гирь от пола. По субботам, как и положено, сослуживцы проводили политзанятия. Надо заметить, что служили мы в смутное время. С одной стороны, только-только отшумел одиозный XXVI съезд, провозгласивший курс на перестройку, с другой — мир лихорадило от политических катаклизмов. В Индии убили Индиру Ганди, в Швеции — Улофа Пальме, в Либерии в течение суток произошло сразу четыре военных переворота. В сторожевом вагончике без умолку верещал транзистор, но Кеша Козликов все равно никак не мог уяснить, в чем суть разногласий между «Фронтом народного спасения» генерала Мванзе и «Партией патриотического единства» верховного вождя Удзинбы. Чисто по наитию он поддерживал генерала, Ленька же благоволил к патриотам. Порой на этой ниве они дискутировали.

Ну, а долгими зимними вечерами они вспоминали гражданку. В распорядке дня этот пустопорожний треп с пятого на десятое обозначался «личным временем». После того, как Козликов до блеска надраит полы, постирает белье, польет герань, накормит кошку и приготовит на ночь бутерброды, они запирали объект на гнутый лом — кому он ночью, на фиг, нужен — и предавались светлой памяти. Леньке-то вспоминать было особо нечего — детдомовское детство сродни армейской молодости: рутина однообразная. Зато Козликов имел богатейшую биографию и обильнейшую родню. А еще — феноменальную память. Он помнил не только всех бабок и прабабок до седьмого колена, он помнил по кличкам всех деревенских собак, коров и лошадей за последние лет пятнадцать. Главное, знал, кто от какой болячки помер. Кто от рака, кто от рожи, кто спился.

Постепенно их взаимоотношения достигли такой гармонии, что в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря 1987 года Козликов Иннокентий Виссарионович, 1969 года рождения, совершил покушение на убийство Волка Леонида Сергеевича, 1967 года рождения, тоже русского и тоже ранее не судимого.

Что было, то было. Но Ленька его простил. Он был не злопамятен и не вреден. Он понял, что у младшего товарища просто съехала крыша и его надо срочно лечить. В тот же вечер они укушались технического спирта с антифризом и пошли лечиться в самоволку — в культпросвет по бабам. Так под чутким «вольным» руководством Козликов стал не только доблестным ратником, но и настоящим, в физиологическом смысле, мужчиной.

А время, меж тем, неумолимо приближалось к Ленькиному дембелю. Все его сопризывники уже давно разъехались по домам, и только два раздолбая продолжали тянуть повинность — Ленька Волк, которому, в сущности, и ехать-то было некуда, ну, и ваш покорный слуга, потому что, по стройбатовским меркам, был «шибко грамотный».

Поняв, что ни чемпиона, ни политика, ни более-менее путевого вояки из Кешки все равно не получится, Ленька стал обучать его профессиональным тонкостям. В кратчайшие сроки они освоили кирпичную кладку, сантехнику, землекопство и труд с носилками в одиночку. В день католического Рождества на конкурсе «Молодой гвардеец пятилетки» Козликов быстрее всех выкопал яму на пять штыков, за что поощрен доппитанием — полпорцией каши и стаканом компота. Кашу он съел сам, компотом по-братски поделился с наставником.

А потом в батальоне произошло ЧП. Случилось такое, что весь Варшавский договор встал на уши. Из штаба части, закрытого кабинета, под носом у оравы часовых пропал наиважнейший документ. Теперь, по прошествии двадцати лет, об этом можно в общих чертах рассказать, а тогда нельзя было даже подумать — пропал спецсписок спецлиц, которым разрешалось проходить на территорию спецобъекта. В этом списке было от силы фамилий тридцать. Старшина знал их наизусть, знали их наизусть все офицеры гарнизона, вольнонаемные и даже аборигены прилегающих к гарнизону улиц. В общем, ценности в этой филькиной грамоте не было никакой. Но наш генералитет умеет делать слонов из любых козявок. Короче говоря, комбат построил на плацу весь личный состав, даже сторожей поснимал с объектов, чего не происходило никогда, в том числе по случаю безвременной кончины генсека.

Собрал он, значит, батальон и приказал: в течение 24 часов список найти, иначе… Иван Василич мужик был крутой, да еще тоталитарной закваски, поэтому его «иначе» прозвучало впечатляюще. Но… после грозного щелчка кнутом он показал из-за пазухи аппетитный пряник. «А кто его найдет, — заверил батя, — тому отпуск на десять суток». «Не считая дороги», — уточнил замполит. И все бросились искать.

Пуще всех чертыхался на этот список наш старшина Неделя. Он был назначен главным, а у него накануне родился сын: душа его пела дифирамбы, башка гудела колокольным звоном. Бравому прапору было явно не до списка. «Да кому эта сатана нужна! — возмущался он. — Тоже мне, план Даллеса-Маккарти. Новый им, что ли, отпечатать… Экземплярах в сорока, чтоб каждому персональный».

Тем не менее операцию «Поиск» он организовал умело, по всем канонам военного искусства: от периферии к центру. От сортиров, помоек, катакомб, свалок кольцо сужалось к штабу. Наконец, кольцо сомкнулось в эпицентре. На всеобщее обозрение было выставлено 28 килограммов макулатуры. Тут были и конспекты съезда, и утилизированные приказы, и письма от родных, и даже любовная записка зампотыла Вяземского жене зампотеха Раевского. Тут было все, кроме списка. В гарнизоне назревал мятеж.

И тогда у Леньки разнылся зуб. У Леньки зубы всегда ныли перед бедой. Он уже к этому привык, поэтому санчасть посещал регулярно, в любую погоду. Пришел, вальяжно уселся в кресло: рвите, мол. И тут случилась третья в нашей истории необъяснимость армейской логики. В больничной карточке рядового Волка, между страницей девять — «кишечные колики» и страницей десять — «стригущий лишай», лежала к его болезни не имеющая никакого отношения бумаженция. Военврачу Лебедкину стало худо. В эту минуту он не думал ни об отпуске, ни о повышении. Он думал, что сам по пьяни (накануне в штабе они расписывали пульку) стащил этот меморандум, чтоб при случае передать на Запад. Бред, конечно, но другого объяснения найти не мог.

В общем, отдал он эту бумаженцию Леньке. Скажи, мол, что нашел ее у себя на объекте, тебе поверят (Ленька был очень честным, комбат ему и правда верил). Так Ленька и сделал. Выдрал себе зуб (у Лебедкина не получилось, от стресса разболтались руки, и он никак не мог попасть клещами в полость рта), пошел в штаб и сдал им тре­клятую ксиву. «А отпуск?» — возмутился его беспечности начальник штаба. «Да это не я нашел, — откровенно признался Ленька, — это Козликов. Но он стесняется».

В тот же вечер Козликов поехал в родное Хмырьево. В Ленькиной парадке, с аксельбантами и лычками сержанта. Все, как и положено по уставу.