Нервные люди

И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Ин­валиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина — народ очень уж нерв­ный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерётся грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатыва­ются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастёт.

А приходит, например, одна жиличка, Ма­рья Васильевна Щипцова, в девять часов ве­чера на кухню и разжигает примус. Она всег­да, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьёт и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались со­всем, не разжигается.

Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались со­всем!»

И берёт она в левую руку ёжик и хочет чи­стить.

Хочет она чистить, берёт в левую руку ёжик, а другая жиличка, Дарья Петровна Ко­былина, чей ёжик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

— Ёжик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

— Пожалуйста, — отвечает, — подавитесь, Дарья Петровна, своим ёжиком. Мне, — го­ворит, — до вашего ёжика дотронуться про­тивно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Да­рья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ёжик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является это Иван Степаныч и гово­рит:

— Я, — говорит, — ну, словно слон, ра­ботаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, — говорит, — поку­пателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, — говорит, — на трудовые гроши ёжики себе покупаю, и нипочём то есть не разрешу по­стороннему чужому персоналу этими ёжика­ми воспользоваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ёжика. Все жильцы, конечно, подна­пёрли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

— Что это, — говорит, — за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспо­собно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, зна­ете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Иван Степаныч, чей ёжик, кричит ему:

— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, по­следнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит:

— Пущай, — говорит,— нога пропадёт! А только, — говорит, — не могу я теперича уйти. Мне, — говорит, — сейчас всю амби­цию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидыва­ется. Тут в это время кто-то и ударяет инва­лида кастрюлькой по кумполу.

Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает.

Тут какой-то паразит за милицией кинул­ся.

Является мильтон. Кричит:

— Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!

Только после этих роковых слов народ ма­ленько очухался. Бросился по своим комна­там.

«Вот те, — думают, — клюква, с чего же это мы, уважаемые граждане, разодрались?»

Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Ле­жит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.

Через две недели после этого факта суд со­стоялся.

А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался — прописал ижицу.