Выпь-птица болотная. Рассказ

-1-

Стояла вторая декада августа. Черника в массе своей уже отошла; брусника в массе своей еще не поспела. Мы коротали долгие летние дни и короткие летние ночи в философских дискуссиях. Например, что такое жизнь? «Танечка, — философствовал я, — жизнь есть наличие белкового тела плюс обмен веществ». «А в чем тогда ее смысл?» Я стал уныло перечислять: в детях, материальном благополучии, духовных ценностях, славянском самосо­знании. Она откровенно куксит носик, мой ответ явно ей не нравится: банальный литературный штамп. Одно слово — романтическая натура…

Сегодня она ворвалась в квартиру, словно смерч, и ошарашила меня откровением: один, дескать, который в свое время ей здорово помог, недавно перенес операцию по удалению катаракты, и врачи рекомендуют ему есть чернику. Я не стал выяснять, кто этот человек и чем именно ей помог — все это, оказывается, было задолго до меня; а то, что было до меня, меня не касается. Но долг, как известно, красен платежом. Раз когда-то он ей помог, теперь она, то есть мы, должны помочь ему. Тем более что Танечка уже пообещала.

Мы приехали в Зарубино налегке, абсолютно беспечные, потому что с места сорвались спонтанно. Из всей нашей непременной лесной атрибутики в рюкзаке неприкаянно болталась лишь бутылка спирта. А небо на западе недвусмысленно потемнело, подул резкий ветер, в болоте надсадно завыла выпь. Можно было, конечно, и не валять дурака — приехать утренним поездом, но мы так устали от философий, нас так неудержимо потянуло в лес, не хватало лишь веского повода. По дороге вяло спорили, где остановимся на ночлег: в деревне у тетки Вали или на делянке, в эпицентре предстоящего сбора. Я предлагал первое. Тетка Валя — добрейшей души человек, нам обрадуется всегда. Я далек от мысли, что радость эта зиждется на корысти, мы за постой не платили ей ни гроша, но из песни, как говорится, слов не выкинешь. Когда мы бросаем якорь в ее огромном неухоженном доме, Танька первым делом наводит там идеальный порядок и печет замечательные блины.

Тетка Валя — великая труженица. Не подумайте, что она люмпен-аграрий или, паче того, алкоголичка. У нее огромное приусадебное хозяйство, она вяжет и ткет половики, от покойного мужа ей осталась пасека. Но вот как бывает — абсолютно не приспособлена к быту. Иногда Танечку это достает. Мы приходим из леса усталые, как сто чертей, и голодные, как ездовые собаки, а нас встречает тетка Валя, тоже усталая от своих свиноматок и голодная от долгого ожидания: «Ну, слава богу, не заплутали! Жарь, Танька, пирожки. Я вам и сметанки, и творожку, и медку приготовила. Я б и сама пожарила, но вкусно так не умею». «Да я бы и невкусных, с болотца, штучек этак «дцать» навернула», — ерничает Танька, снимает с противным скрипом резики, сбрасывает рюкзак и сексапильно, от лютой усталости, виляя бедрами, дефилирует к электрической плитке.

В общем, сегодня мы решили заночевать в лесу — у Танюсика не было кулинарного настроения.

-2-

Мы пришли к нашему бивуаку слишком поздно. И это была моя непростительная ошибка. Не в том плане, что пришли слишком поздно — шли мы нормальным шагом, чай, не орловские рысаки, а в том, что решил во что бы то ни стало дойти именно до бивуака. Я уже предвидел тебя, дождь! Сукин ты сын, я же тебя не хуже барометра всеми шрамами и переломами своими чуял! — надо было тормозить заранее, в любом относительно подходящем месте, чтоб по-сухому, подготовиться к ночевке. Но хлынул так внезапно.

Ладно, дошли. Все мокрые, злые: на нас течет, с нас течет, под нами хлюпает. Что будем делать? Ясное дело, что — разводить костер.

Танька смотрит на меня с сомнением. Она не верит, что в такую непогодь можно развести костер. Темнеет стремительно. Ладно, прорвемся, мордовала жизнь и похуже.

Я наломал елового хвороста, срезал кусок бересты, распечатал бутылку спирта. Мой Танюсик, наконец-то, в интересном положении, она уже две недели не пьет и не курит, на мои манипуляции по привычке, а привычка, как известно, вторая натура, — смотрит осуждающе: спирт — в костер?! Аутодафе похлеще времен Великой инквизиции.

Спички, как назло, не загораются. Но они не загораются не потому, что отсырели, а потому, что просто такие спички. Производства города Гомель с патетическим лозунгом на коробке: «СПИДу — нет!» Ну, на нет и суда нет. Наконец одна из них загорелась, береста вспыхнула, как порох, я от радости добавил спиртику и… все погасло. На вершине еловой пирамиды со змеиным шипением запузырилась сомнительно розового цвета вонючая пена.

— Да, — говорит Танюсик, — фуфло ты купил, а не спирт. Даже не технический, а черт те что.

Я исчиркал уже семь коробков, достаю восьмой, и тут Танька меня прямо нокаутирует: «Юрочка, брось ты мучиться, у меня есть турецкое печенье «крикетс». Мы как-то с девками на работе его подожгли, еле кофтами затушили.

Я поражен: какая работа, девочка? Сколько ты со мной живешь, во всякой анкете гордо именуешь себя домохозяйкой. Впрочем, это тоже, наверное, было до меня. Давай сюда эту гадость «мейд ин туркей», посмотрим, от чего на самом деле желтеют люди.

Костер разгорелся , и было нам его уже не унять, только подавай горючее. Но вместе с ним разошелся и дождь — и его тоже нам было не унять.

— Юрочка, — сказала вдруг Танечка, — помнится, как-то однажды в день Святого Валентина ты мне намекнул, что это… то есть… как будто любишь меня.

— Ну… — из гибких бредняковых жердей я пытаюсь соорудить какое-то подобие шалаша. Без топора это сделать непросто. Сам по себе такой шалаш не представляет никакой архитектурной и практической ценности, ветер и струи дождя пронзают его насквозь, но если обложить брикетами мха, а потом набросать на мох весь мой гардероб, то, по крайней мере, Танька могла бы выйти из воды сухой.

— Так вот, Юрочка… Последнее время мне почему-то кажется, что любовь у нас какая-то неправильная.

— Какие мы сами, такая у нас и любовь… Брысь в шалаш и раздевайся…

Даже в темноте заметил, как расширились ее глаза. В них плясали люциферовы отблески пламени, бесновался животный ужас и торжествовала эйфория плоти.

— Как раздеваться? Елки ж колются…

Мне некогда было вступать в глупые дискуссии: я вертелся на маленьком пятачке юлой, собирал для костра сушняк — загодя не удосужился приготовить, сгребал под соснами относительно не намокший мшанник, разводил руками тучи и успевал еще курить. Поэтому без сентиментов сорвал с Таньки все до нитки промокшее белье и пинками за­гнал ее голенькую в наше эрзац-убежище. Белье, если оно уже промокло, вас ни капельки не согреет; его надо как следует просушить.

— Может, все-таки пойдем в деревню? — предлагает за стенкой Таня и высовывает наружу пепельную свою головенку.

— Теперь уже не имеет смысла. Во-первых, бабка Валя — старушка суеверная и в грозу дверь никому не откроет, а во-вторых, закон тайги — не покидать костер без веских на то оснований.

— Ну, — Танька высунулась еще на пару дюймов, — во-первых, можно пойти к Иринке, а во-вторых, мне зябко, разве это не веское основание? Да и грозы вроде бы нет…

— Будет, — утешил я свою «шалашовку», — по закону жанра гроза должна быть обязательно.

И как бы в подтверждение моих слов небо с адовым треском разломилось надвое. Если верить легенде, именно от удара молнии родилась в перфатикльском омуте богиня лесной воды Ундина.

-3-

К Ирке пойти, конечно, можно. Теоретически. Ирка в приметы не верила, на красный угол не крестилась, а, наоборот, в непогоду у нее ныли придатки и суставы, поэтому она крыла природу-матушку и в гром, и в молнию, и по матушке. К тому же любила поддать. Если к ней зайдешь с «чекушкой», она встретит вас, как близких родственников. А с поллитровочкой — и вовсе уступит вам единственную в доме печку: кроватей, стульев, занавесок и прочих атрибутов цивилизации она не заводила принципиально, в связи с дефолтом. Так что теоретически можно к ней, но ночевка под сенью ее избы начисто загубила бы весь романтический ореол ситуации.

Танькино белье я просушил до хруста. В двух местах подпалил футболку, сжег резинку на трико. Свою одежду я развесил на крыше шалаша, создавая иллюзию черепичного покрытия, и сидел у костра в одних плавках, делая вид, что принимаю солнечные ванны.

Ветер усилился. Где-то невдалеке с ревом атомной бомбы, ломая на своем пути соседские кроны, рухнула вековая ель. На рукавских урочищах надсадно завыли волки. Не менее жутко им вторила птица выпь. Кто услышит выпь в грозу — счастливым будет, примета такая есть. Оно и не мудрено, что в мире так мало счастливых людей: ну какой кретин потащится в грозу на глухое болото?

— Юра, я, кажется, поняла, в чем смысл жизни, — сказала вдруг новорожденная Ундина.

— Спи, не философствуй. Завтра у нас много работы…

— Именно в том, Юрочка, смысл жизни и состоит, чтоб пережить сегодняшний дождь. Иди ко мне…

— Ты что-то там говорила о неправильности нашей любви…

— Глупая была. Мы еще никогда не любили друг друга в такую ночь…

Очнулся от холода. Выполз на белый свет и увяз по колено в луже. Весь наш рукотворный Эдем напоминал маленький островок. И слева, и справа, и в изголовье, и в изножье — всюду стояла вода. Если бы не перина из еловых лап, мы б и сами давно погрузились в пучину, как мифическая Атлантида. Наше кострище разметали потоки воды и порывы ветра, его останки колыхались на зеленой глади, как обломки кораблекрушения. Однако сквозь вязкую пелену тумана уже пробивалось утро. Погожим оно вряд ли будет, но нам и к хмари не привыкать. Пугало другое: после таких ливней в лесу нет житья от комаров. Ни накомарников, ни мазей мы с собой не за­хватили. В кармане ветровки, правда, завалялась пара специальных таблеток, но борьба с их помощью с насекомыми в условиях девственной чащи — все равно, что с помощью западных инвестиций спасать российскую экономику.

Я тщательно разгреб остатки кострища, и мне несказанно повезло — в самом чреве еще теплилась жизнь. Настрогал бересты, раздул угли, перемазался, как черт в преисподней, но своего добился. Вскоре в консервной банке из-под свиной тушенки весело запенился термоядерный чифирь.

— Мадам, ваш кофе в постель… Доброе утро, милая. Взбодрись.

Танька сладко потянула суставчики, хотела спросонок меня обнять и может даже поцеловать, но вовремя отшатнулась: мой «фейс» выглядел непрезентабельно.

— Тебе только рогов не хватает, — сказала она комплимент и осеклась на полуфразе; бабский язык что помело. — Может, ну ее на фиг эту чернику. Может, вернемся домой?

— Нет, Танюсик. Хорошему человеку позарез нужна черника.

— Перебьется. Не такой уж он, дело прошлое, и хороший.

Я предложил жене компромисс: пусть она ступает в деревню и печет блины, а я пойду на делянку. Вечером на вокзале встретимся. Это предложение показалось ей приемлемым, но тут случился форс-мажор. Собирая наши вещи, Таня запустила руку в рюкзак и обомлела. На лбу выступил холодный пот, рука до самого локтя покрылась гусиной кожей — это было видно даже сквозь плотную ткань водолазки. Меня тоже словно шибануло током. Я вспомнил, что вот так же однажды в Паникле, тоже после ночевки, запустил пятерню в «кузак» и нащупал там сонную гадюку. Почему она меня не цапнула, мне непонятно до сих пор.

— Что?

Танькины губки побелели, голос охрип.

— Юрочка, по моей оплошности случилось непоправимое.

— Вытек последний спирт? — спирта, конечно, было жаль, он бы сейчас был кстати, но не стоит из-за этого так убиваться.

— Хуже, Юрочка, я забыла завернуть в целлофан твои сигареты. Им хана.

И она положила на нашу елочку-постель то, что осталось от сигарет. Это было какое-то ущербное месиво из красной размокшей бумаги, табака и еловой хвои. Зрелище не для слабонервных.

— Мы победили этот дождь, Юрочка,— печально сказала она,— но за­платили за это слишком высокую цену. Я оказалась плохой женой, хуже некуда. Теперь ты меня, наверное, бросишь…

Мне хотелось закатить ей оплеуху. Не за сигареты, нет, а чтоб не болтала глупостей. Но в это время с агонизирующим всхлипом издалека, где-то за лесом, зазвучала гроза, и вновь на болоте зарыдала выпь.

Мы честно отработали этот по­следний черничный день. Танька пошла со мной. «Мне в домашнем тепле невыносимо будет осознавать, как ты там маешься из-за меня без курева». Из всех экзотических ругательств, которые я знал, мне в ту минуту пришло на ум почему-то флибустьерское: «сто якорей тебе в бочку с золотом».

— Что ты сказал? Юрочка, ты, кажется, что-то сказал?

— Нет, дорогая, тебе послышалось…

— Нет, ты что-то сказал, не ври…

— Я сказал, Танюсик, что просто я тебя люблю.

(Окончание следует)