Контрамоция. Рассказ.

- 1 -

Я не знаю наверняка, к какой области бытия относится этот термин: контрамоция. К философии, астрономии, психиатрии или элементарному мракобесию. И дословного перевода он вроде бы не имеет. Но если все-таки попробовать его разъяснить, это будет выглядеть примерно так: «умышленное, душевноболезненное движение назад во времени по заранее определенному пространству». Когда я впервые прочитал у Ницше эту абракадабру, подумал, что Великий Сумасшедший просто напускает в умы читателей туман сиреневый. Разве нельзя сказать короче и проще: «воспоминания». Оказывается, нет — нельзя. Ибо «воспоминания» — это отнюдь не движения. Вспоминать можно и сидя на унитазе. И даже, если не сидя, а двигаясь, то совершенно не туда, куда нужно. Например, ты едешь с приятелем в Москву, а при этом вспоминаешь, как в детстве с братом ездил в Ленинград.

«Юра, расслабься, — успокаивает меня мой добрый приятель и толкователь всякой словесной эквилибристики Саша Бондаренко, — вот, допустим, токарь…» «Ну», — пытаюсь успокоиться я. «Ну, — далее витийствует Санька, — вот он приходит во вторник на смену, встает к своему станку и начинает точить точно такую же деталь, как в понедельник. Усек? «Ну…», — не сдаюсь я. «Баранки гну! — обижается на мою тупость Санька. — Вот это и есть контрамоция. Он совершил движение (пришел на завод). Сделал он это явно с умыслом, чтоб премию получить, встал именно на тот же квадратный метр, где стоял вчера. Все совпадает, Ницше не дурак!» Сашка доволен, он объяснил доходчиво.

То, что Ницше совсем не дурак, я понимаю и без Санькиного «токаря». Не понимаю я только одной мелочи: при чем здесь «душевная боль», раз речь идет о гипотетической премии?

Сегодня мне абсолютно не хочется возвращаться в события эпохальные, сегодня я хочу прикоснуться к пустякам, но именно к тем из них, которые вкупе и наполняли мою, в общем-то, совершенно бессмысленную жизнь хоть каким-то смыслом. Вернуться «в тогда» и «в туда», где и когда я был, наверное, действительно счастлив.

- 2 -

Я приезжаю в свое родовое имение. Уныло выглядит осенний сад. Впрочем, в этом году он уныло выглядел и весной — все деревья, посаженные мной за последние несколько лет, не пережили лютых, небывалых морозов. Все, кроме одного: раскидистого кустика черноплодной рябины, который мы три года назад здесь посадили с женой. Ох, уж этот кустик… Наверное, великие вавилонские цари, сотворившие одно из семи чудес света — висячие сады Семирамиды — не измытарили своих подданных так, как Танька измытарила меня этой чахлой, как она выражается, «черемшой». Мы нашли его совершенно случайно, в соседней деревне на бесхозном пепелище, среди чертополоха и колючей проволоки. И она загорелась фантастической идеей «перенести его к нам поближе, в зону оседлости, чтоб птюшки всякие зря не склевали».

Танька моя, абсолютно равнодушная к вкусным ягодам, просто патологически помешана на черноплодке, добавляет ее во все соусы, варенья, йогурты и даже кофе. Ей, видите ли, нравится «пикантно-терпкий привкус». Было б сказано, дорогая, сделать недолго. На следующий же день, вооружась топором, лопатой и пивом, с раннего утра пошли на промысел.

Тут уместно заметить, что еще сызмальства, вместе с дедом, я занимался пересадкой различных фруктовых деревьев: груш, яблонь, вишен, облепих и прочая. Имел в этом деле свой авторитет и многие мои знакомые часто «брали меня на шабашку». Но я еще никогда не пересаживал черноплодку! Однако — вперед.

Я начал окапывать куст по кругу, оголяя корневую систему. Здорово мешала «колючка». Причем это была какая-то странная, особо зловредная «колючка», без концов и начал, она не только путалась под ногами и лезвием инструмента, она, как спираль Бруно на линии Маннергейма, всякий раз норовила затянуться потуже вокруг голенищ, извиваясь при этом анакондой; уходила стремительно в грунт, чтоб потом, через метр, выскочить оттуда в совершенно нежданном месте. Тем не менее я продолжал раскопки — вдохновенно и методично. И тут сделал первое удивительное открытие: оказывается, у черноплодки, в отличие, скажем, от той же антоновки, нет магистрального корня. Все ее корни зачем-то равновеликие по толщине и прочности. Второе открытие было вообще фантастическим, из ряда вон: чем дальше я удалялся от ствола, тем эти самые корни становились толще и загогулистее.

— И как далеко ты собираешься рыть? — по-дилетантски спросила Танюсик.

— Согласно методе покойного деда, — стал я объяснять прописные истины, — рубить корень надо не раньше, чем он по теряет в сечении четыре пятых диаметра. Танька неважно, видимо, разбиралась в агротехнике, но в геометрии — дай-то Бог.

— Юрочка, — сказала она, — открой глаза. Он ничего не теряет, наоборот, приобрел уже три седьмых. Этак ты перелопатишь всю фазенду и упрешься в фундамент, — и безапелляционно подвела черту, как чирканула ножом по горлу: «Руби».

Я ее послушал и перерубил топором все двадцать четыре «корневые коммуникации». Ушло на это ровно три с половиной часа. Много, конечно, не спорю, и в чем тут причина, судить не берусь: то ли я был не в форме, то ли топор тупой, то ли корни такие прочные.

— Перерубил? Молодец! — Танька меня от души поздравила, поцеловала и вознаградила пивом, — хлебни и начинай шатать. Только не сломай.

- 3 -

Я хлебнул и начал шатать… Вы никогда не шатали ржевскую телевышку? Или хотя бы фонарный столб? Попробуйте — и тогда, чтоб мне не быть многословным, я пропущу целый абзац. Тем более, что он состоит в основном из ненормативной лексики.

Видя тщетность моих усилий, Танюсик решила мне подсобить. Через час она сделала вывод: лучше всего он наклоняется в сторону водонапорной башни. Объединив усилия, мы стали наклонять его именно в сторону башни. Еще через час ее посетило другое озарение: а может, мы не все еще «корешки покоцали»?

— Проще взять у Витьки пилу и спилить его под миллиметр, — предложил я.

— А разве он тогда приживется? — всерьез удивилась Танька.

— Нет, конечно, — всерьез ей ответил я, — но на дрова сгодится.

— Нет, Юрасик, так дело не пойдет. Мне необходимо, чтоб он прижился. Представляешь, как сразу преобразится наш сад.

Я представил, допил «Жигулевское» и вновь сменил топор на лопату, но отныне стал копать не вширь, а вглубь. Ближе к закату супруга, наконец, сломалась: «Зайка, скорее всего, я так думаю, это дохлый номер. Брось его, пошли погуляем; такой чудесный вечер… И, между прочим, у меня к тебе романтическое отношение…»

Но теперь уже заупрямился я, встал, как говорят водители, на ручник. Во-первых, гулять мне совсем не хотелось; во-вторых, чудесный вечер стремительно деградировал в виде внезапно набежавших туч; в-третьих, женившись на Таньке, я из безалаберного романтика сам де­градировал в педантичного прагматика; а в-четвертых, и это главное, не хотелось выглядеть тюфяком в глазах любимой женщины. Ну что, согласитесь, за мужик, если какую-то «черемшу» одолеть не может.

Чтоб не переносить работу на завтра, мы решили развести костер, благо дом умудрился сгореть не весь; досок, фанеры и прочего хлама вокруг хватало. Я наспех соорудил для Таньки лежбище, чтоб она могла в диапазоне костра хоть немного поспать, а главное, чтоб не путалась под ногами и не выискивала «а вот еще один коренюсик…» Танюсик-Юрасик, мать нас всех в гроб чтоб…

- 4 -

В начале четвертого, едва на краю деревни прокукарекал первый петух, я ее растормошил: иди, милая, принимай работу. Она протерла грязными кулачками светлые очи и ахнула. Вернее, сначала она встала и пошла принимать работу, а потом по пояс «куда-то ввалилась» и ахнула:

— Юрочка, где я? Что ты здесь вырыл, волчью яму?

— Наш фамильный склеп, — зло пошутил я, — ложись на дно, я буду тебя закапывать.

— Заживо? — ужаснулась Танька (спросонок она неадекватно воспринимала юмор).

— Нет, — утешил ее «черный копатель», — все будет по-христиански — я демонстративно повертел в руках топором — признавайся, как на исповеди: ты мне изменяла?

И Танька, бедная моя, любимая моя Танька, во всем с перепугу призналась… Мы перекурили прямо там же, в рукотворной преисподней и, не мешкая, приступили ко второму этапу операции под кодовым названием «Два придурка и дерево». То есть стали выталкивать это самое дерево вверх, наружу. Оно уже, конечно, шаталось во все стороны, и в норд, и в вест, даже легко ложилось на кромку катакомбы под острым углом, но выполнять команду «вира!» артачилось наотрез.

— Либо мы до того устали? — резонно предположила Танька, делая почему-то акцент не на глаголе «устали», а на местоимении «мы».

— Либо ты не проснулась еще? — разозлился я, но тут же опомнился и пошел на попятную. — Слушай, девочка, от тебя все равно помощи не особо, слетай лучше в кафешку, купи пивка…

Придорожная круглосуточная кафешка находилась от театра наших военных действий километрах в восьми. Если б Танька меня действительно не любила, а лишь умело инсценировала, как утверждают некоторые злопыхатели, разве б она согласилась среди ночи куда-то бежать? Но она с радостью согласилась… Либо ей все уже осточертело до такой степени — и я, и мои солдафонские шуточки, и йогурты с пикантно-терпким привкусом … Удержал я ее в самый послед­ний момент.

Я, кажется, уже говорил, что она здорово разбирается в геометрии? Оказалось, что и в физике она петрит. Я б, по крайней мере, до этого не додумался.

— Может, мы его рычажком подтолкнем, — вдруг осенило ее, — лопата у нас худо-бедно есть, точку опоры ты соорудишь… вон сколько кругом кирпича…

Предложение было заведомо наиглупейшим, но ничего умнее я придумать не мог и решил рискнуть. И мы победили! Мы его все-таки вытащили! Миллиметр за миллиметром я толкал его ввысь, а Танька, чтоб он не оседал обратно, подкладывала под основание те самые кирпичи. К обеду последний обрубок корня коснулся земной поверхности. Мы радовались, как дети. Мы едва не устроили вокруг него хоровод или не отчебучили чего похлеще, настолько разбушевались наши эротические фантазии, но в это время я посмотрел вниз…

— О чем ты задумался, милый?

— Видишь ли, Танюш, я насчитал там 47 кирпичей, уложенных друг на друга в два ряда. Скорее всего, никто и никогда не забредет в эту трущобу и не заглянет в яму. А если вдруг забредет и за­глянет? Представляешь, какие у него возникнут ассоциации: пепелище, в центре которого полутораметровая яма, а в центре нее — силикатный монумент, обвитый колючей проволокой и бутылкой пива у постамента…

— Ну, и… что это значит? — насторожилась Танька. Она всегда чуралась всяких мистики, символики и сюрреализма.

— А это значит, Танька, что я тебя очень люблю.

- 5 -

Совсем недавно я вновь побывал на нашем мемориале. Постоял на краю бездны и попробовал определить, испытываю ли «душевную боль» в ярком свете нашего окончательного разрыва? Является ли малюсенький пятачок российской глубинки отправной точкой моей контрамоции? Или ничего этого на самом деле не было, все это я вообразил? Тогда все это называется по-другому, не контрамоция, а дежа-вю. Потом я нарвал в соседнем палисаде охапку астр и бросил их вниз. Потом заново прошел весь путь от пепелища до нашего сада — «зоны оседлости» — как и три года назад, только один — без любимого конвоира за спиной и без неподъемной ноши за плечами — моего арестантского сидора. Прошел налегке, почти угрожающе, как урка-щипач по Маросейке. Но эта легкость была лишь сугубо физической, а потому невыносимой. Есть такой замечательный фильм: «Невыносимая легкость бытия».

Наш сад зачах. Голые ветки крыжовника и смородины торчат отовсюду, как засохшие синапсы подсознания. Зеленеет и плодоносит лишь черноплодка. Зачем она это делает? Какой знак посылает мне своим жизнеутверждением? «Как стремительно время мчится вперед», — говорил мудрый Конфуций. И тут же сам себя опровергал: «Глупость! Время вечно стоит на месте. Это мы, как сумасшедшие, мчимся назад мимо него».