Резиновый мячик. Рассказ

Мой дедушка Александр Петрович Воронцов очень хотел иметь внука — шумного, неугомонного мальчишку. Чтобы он непременно гонял мячик по избе, а если тот закатится под кровать, старый дед опустился бы на колени и полез за ним. Это, наверное, тоска по молодости, когда он за работой и гражданской войной не заметил, как подрастали дети. Вот и сыночка своего не углядел. Сначала Васятка был маленьким, потом война, фронт. И пришла на лейтенанта Воронцова похоронка, а в дополнение — письмо от командира: так и так, ваш сын погиб смертью храбрых и похоронен в братской могиле возле села под Варшавой.

Долго потом дед рассказывал односельчанам, собиравшимся в нашей избе длинными зимними вечерами, как Вася вел отряд. Сам, значит, как командир, шел впереди, и его сразила наповал «кукушка», по-теперешнему, снайпер. Дед сам провоевал восемь лет. Сначала на первой мировой, потом в Красной Армии в гражданскую войну. И был уверен, что командир должен обязательно быть впереди.

Хотя лет через двадцать тетя, дедушкина дочка, рассказывала мне, что Вася погиб в бою, не выделяясь среди солдат. Но так хотелось деду!

Оставались у деда три дочки, названные именами царской фамилии. Мария, моя мама, средняя Анастасия, которая жила с дедом, и младшая Ольга, сбежавшая в Ленинград сразу после войны в четырнадцать лет. Намыкалась она там по чужим углам. А от дома оставались только воспоминания: как работала в поле, как трескались до крови пятки от проклятой бороньбы. Девчонку пахать не за­ставишь, а боронить в самый раз. Потом уже, когда работала в «Сельхозаэросъемке», пригодилась ей та деревенская закалка. Целое лето приходилось Ольге топать в полях, за день преодолевая десятки километров с теодолитом и другими инструментами на плечах.

Ольга замуж выходить не собиралась, Анастасия тоже. Наследнику взяться было неоткуда. Оставалась нескладная, неповоротливая, привезенная из чистого, белого украинского городка и оставленная Марией на воспитание я. С непривычным крестьянскому уху именем Виктория.

Поступь у меня была тяжелая. В свои семь лет, когда передвигалась по избе, по выражению бабушки, «половицы ходили ходуном». Я ничего не умела, боялась собак, кошек и «комашек» — так я называла муравьев. Когда я в первый раз их увидела в огороде и закричала дурным голосом: «камашки!», до смерти напугала бабушку. Та, бросив все, бежала по грядкам, решив, что неизвестные свирепые звери разорвали меня на части.

А когда мы с деревенскими девчонками мчались на речку, я не могла быстро, как они, перемахнуть через забор, а искала проход. И только открыв затворину, оказывалась на другой стороне.

Дед как бы не замечал этого. Лет с восьми он сажал меня на лошадь впереди себя. Лошадь была вымазана колесной мазью от мух и оводов. И первые уроки верховой езды закончились для меня плачевно. Отстирать колесную мазь с панталончиков и единственного сарафана матери не удалось. Сейчас часто слышишь, что раньше все было лучше: и пища вкуснее, и одежда носилась дольше. На что я усмехаюсь: «И сахар слаще, и вода мокрее». И вспоминаю свой сарафанчик.

Это была юбка на лямочках с маленькой грудкой между ними. Мама его сшила, когда мне было семь лет. Закончились мои хорошенькие платьица с рюшечками и воланчиками, подкладными ватными плечиками. Эти обновы мне шила на заказ портниха еще там, на Украине. А здесь пришлось носить синий сарафан лет до одиннадцати: весь заштопанный, выгоревший, с жирными пятнами. Дошло до того, что маму устыдил сосед. В каждый ее приезд он говорил: «Манька, сшей девке новое платье. У нее титюшки из этого сарафана скоро улетят». Я понимала, что матери негде и не на что было купить материю. Заступалась за нее и продолжала носить непотопляемый сарафан.

Дедушкины старанья в моем воспитании давали результаты. По вечерам мы с ним наперегонки читали книжки, пока бабушка не укладывала нас спать напоминанием, что опять сожгли весь керосин, а его привезут не скоро. Память у меня активно развивалась. Да и сама я уже стала поворотливой и расторопной. Кормила животных, носила дрова, воду, доила корову — это помимо школы, в которую с пятого по седьмой классы ходила за четыре километра. И по-прежнему дед приучал меня к лошадям. Он, старый лошадник, кавалерист, комиссар и командир конной армии, учил запрягать, накладывать сено на воз — «навевать возы». Моим делом было распрячь лошадь, отвести ее на конюшню, сдать конюху.

Внука дедушка дождался, но уже когда был совсем старым и больным. Он чуял, что силы оставляют его. Попросил молодого соседа отбить в Ленинград дочери телеграмму. Мы, как всегда по выходным, приехали сами, а тут как раз были майские праздники. Сосед истопил баню, вымыл нашего деда. У деда поднялась температура, может, даже от инфиземы легких. Он был травлен газом на войне с немцами в 1914 году. Посмотрев на внука, только и сказал: «Какой маленький». Дав понять, что до мячика грудничку еще далеко.

Вечером, когда все поужинали и улеглись, дед встал, подошел на тяжелых отечных ногах к бабушкиной постели и сказал: «Мать, ты же совсем плохая. Иди в больницу, пока здесь девки!» И тяжело вернулся к своей кровати. Потом порассуждал со мной о политике. Сказал, что Советский Союз создан искусственно, что он неизбежно распадется. И первой отойдет Прибалтика. Это был 1962 год. Еще мы говорили о нашем правительстве, он посетовал на Хрущева, который извел землю кукурузой, а она у нас, проклятая, не растет. Эта ночь была очень длинной для деда, потому что он еще беседовал с зятем Сашей. И когда никто от него этого не ждал, глубоко вздохнув, присев на кровати, вдруг откинулся навзничь и успокоился навеки. На другой день уже приехали родственники.

Двоюродная сестра деда тетя Лена собралась его обмывать. Он лежал на лавке в передней комнате. В помощь тете Лене пошли брат Тимофей и зять Саша. Тело деда не остыло. Сказалась температура. И когда тетя Лена приподняла его за плечи, воздух вырвался наружу сильным выдохом, а руки раскинулись по сторонам. Казалось, что и после смерти дед продолжал жить. В три прыжка вылетев в окно, зять оказался на улице, а брат был уже в кухне, плотно закрыв за собой дверь. Только тетя Лена продолжала держать тело брата; чувствуя, что не справляется, звала на помощь: «Мужики, мужики, куда же вы?»

Хоронили деда всем колхозом. Никто в этот день не работал. Не осталось у деда продолжателя рода, внук носил фамилию своего отца. Провожали потомственного мельника, комиссара гражданской войны, колхозного кладовщика и просто хорошего человека, которому до всего было дело. Каждый находил отклик в сердце Александра Петровича — и стар, и млад. Особенно тянулась к деду молодежь. Каждому он умел помочь и словом, и делом. Как предсказывал дед, я плакала громче всех, будто знала, что больше не встречу такого человека, который мог бы за людей отдать последнюю рубаху. И разглядеть настоящее и будущее, вдохнуть в отчаявшегося жажду к жизни.

В. Дмитриева.