Коровушка

Где-то далеко за околицей замычало стадо коров. Сначала одна, потом другая, потом сразу много, будто все вместе надрывно, возбужденно оповещали хозяек, что идут домой.

А на деревню плыл вечер. Тихий, огненно-красный, с огромными золотистыми раскатами по всему чуть темнеющему небу.

Баба Галька, полноватая, еще моложавая на вид женщина, не торопясь, встала со стульчика, отряхнула рукой подол юбки и пошла к калитке. Открыв наполовину, вы-глянула на улицу. Коровы были еще далеко. Только одна Гуленова Майка бежала, как скаженная, выпучив огромные белки глаз и никого не замечая. Иномарка, ехавшая с довольно большой скоростью, чуть вывернув вперед, обогнула скотину и понеслась дальше, но Майка Гуленова даже глазом не моргнула. Ей было не до машины от тяжести. Молоко капало из задних доек, мочило копыта и уходило в землю.

Бабка Галька уже стояла на улице и оглядывала красно-бурое стадо. Ей приятно было смотреть, как идет оно: спокойно, размеренно и гордо, обдавая стоящих на окраине дороги седоватой дорожной пылью и горьковато-полевым запахом.

— Хороша корова — сказала тихо бабка Галька стоящей рядом внучке. — Вишь, молока столько, что в вымени не вмещается. И дом свой знает. Гуленовы никогда коровку свою не встречают и не бегают за нею по дворам да по задворкам.

Такую коровку жалко, как человека. Начни ее сбывать куда-то, горя не оберешься, слезами будешь каждый день умываться. А куда деваться нам бедным? Довели ироды бескозырные. Чтоб им ни дна, ни покрышки, паразитам подлым. Последнее ведь отнимают. Вывели деревню! Свалили в помойку! Хоть живи, хоть вымирай.

Внучка подошла к бабуле, взяла ее за руку и притулилась тепленьким тельцем к бабушкиному боку.

— Эх, жисть наша никудышная, — вздохнула баба Галька. — Вишь, как оно получается. Думаешь одно, а оно как вывернет шубу наизнанку — и пошел по семечкам. А ты садись и по волчьи вой. Что больше остается?

Баба Галька горестно взглянула по сторонам.

— Вон какая страна была! Понимаешь? — обратилась она к внучке. — А щас? Глянь на деревню нашу. Ведь недаром назвали ее Хорошево. И была деревня Хорошево, да вся вышла. По крайним улицам еще ничего. А в центре? Ларьков наставили, убирать за собой некому. Позорище! Центр. Остановка всех транспортных маршрутов, а тут свалка. Помойка. Дымит потихоньку казеином, и день дымит, и ночь дымит. Так убираются торгаши наши вместе с администрацией. Хорошо, собачки кой-что уносят, дохлятиной не пахнет. А пятнадцать лет назад по дороге ни одной бумажки не валялось. Вот тебе и перемены.

Да о чистоте и порядке слово второе, а вот о богатстве, достоянии народном. Хоть что ты мне говори, а люди жили лучше. Одних коров в нашем Хорошеве было два стада. Одно ходило за мост, другое вдоль Волги. 170 голов. Это ли не богатство для такой небольшой деревеньки! Молоко девать некуда было. В колхоз сдавали, за деньги, конечно, много ли мало, а на хлебушек хватало. И поддерживал колхоз и сенцом, и комбикормами. Коровы были толсты, как печки.

Голландцы первый раз приехали, так диву дались. Ах тебе, да ох тебе. Поговорили и укатили. Но мы поняли — скот у нас такой, какого у них и близко не бывало. Вот и начали нам семушку подпускать: то коровники наши не так сделаны, коньки в зиму сдирать стали; то ворота сквозняком не чешутся, а надо бы обязательно. А наши дурачки растопырили уши и слухают, слухают, да это еще бы ладно. Перестраивать все начали, с целью, конечно, за так и кошка не окотится, а тут марки да доллар. Ну и извели наш скот. Извели начисто, ничего не осталось. Только деньги в чужих карманах за предательство Родины своей.

Стадо подходило ближе. А бабка Галька все не унималась:

— Посмотри, внученька, сколько коровушек осталось? Раз, два — и обчелся. Вот и мы с тобой не сумели больше держать. А как держать? Сена косить не дают. Мы ж теперь частные, а они свои. А сена-то, Господи Боже мой. Куда ни глянь — все сено. Тыщи гектаров бредняком зарастают. А вот ты поди — косани. Так косанут, что не добежишь до дома. Вон у Бакумова, четверо детей, одна коровенка на всех, неужто все поля закосит для одной коровы? Взял свою косилочку и косанул. И что было?

Налетели черны вороны, подхватили ту косилочку, унесли за далекие горы, за дальние страны, до сих пор Бакум ищет, найти не может. А ему самому штраф: не твое — не бери. Государственное — пусть пропадает, туда ему и дорога.

Обращались к администраторам, к депутатам, а те лишь ручками похлопали, ножками потопали да пообещали — выделить под покос личного скота много квадратных метров. Но никто эти метры так и не нашел. Покупает народ сено у тех же чиновников, у тех же депутатов по большой цене да не лучшего качества. А что ему делать? Жить-то как-то надо. Вот и уменьшается стадо хорошевское. С двух стало одно, и то в очки надо рассматривать.

Конечно, можно и в магазине. Я как продала Мартушку, два раза в магазине брала. Так молока захотела, что спасу нет. Ну и купила. Написано: калорийность — много, белков — много, жирность — 3 и 2.

Пришла домой, скорей открыла, мякиш хлебный в стакан. Ну, думаю, отведу душу. Вытаскиваю и диву даюсь, прямо как те голландцы. Мякиш-то мой с молоком синий-синий. А 3 и 2 где? В стакане остались. Пакет запакован, разбавить — не разбавишь, значит, и вправду 3 и 2. Только совесть наша русская куда девалась? В стандарты подалась да там и пригрелась.

Баба Галька вытерла кончиком белого платка набежавшую на щеку слезинку, подошла к остановившейся подле нее Петровой корове.

— Что же ты, милая! В поле была, а не наелась? Ну, ешь, коль хочешь. Ничуть не жалко. Можа, тут трава слаще.

Она погладила коровенку по спине и жалобно посмотрела ей вслед.

— Пойдем, бабуль, — сказала внучка, печально посмотрев на бабушку. — Сколько ни жалей Мартушку, все равно теперь уже ее не вернешь.

Конечно, человек без скоти ны, особенно в деревне, перестает быть хозяином. Вроде было все — и вдруг не стало.

Выйди утром во двор — пустота. Никто не замычит, не закукарекает, не затявкает. И на душе кошки скребут. А кто тебя поймет?

— Жить-то обязательно надо. Кончится деревня, кончится жизнь всякая. Только никто не понимает, не хотят понимать, когда денег воз и маленькая тележка. Но в жизни нашей бывало и не такое. Богачи становились нищими, нищие — богачами. И только народ, наш великий российский народ, оставался народом. Вот и живем пока. А там видно будет. Никогда не загадывай. По-твоему все равно не будет. Сердце только жалко. Плачет все. Ты ему и так, ты ему и сяк, а оно ни в какую. Плачет. Жалко скотинку. «Привыкло», — говорит.

По деревне захлопали калитки, умолкли голоса. Наступила деревенская тишина, какую можно услышать только здесь. Слушаешь, и кажется, вымерло все: даже ветер не шелохнет листок березы, даже луна не качнет своим золотым рогом, даже река не плеснет серебристой волною. Все тихо, спокойно и благодатно.

Редкая тень в переулке пройдет, нет, проскользнет по земле, исчезнет, не произнеся ни слова. И нахлынет ночь с ярким звездным хороводом и туманностью Млечного пути. Хорошо в Хорошеве.

Бабка Галька встала рано. Привычка не давала ей покоя. На улице то там, то здесь слышался рев скотины.

Дед спал спокойно. Отдыхал от пятидесятилетней трудовой деятельности. Только бабке Гальке было невтерпеж. Она осторожно, чтобы не разбудить деда, открыла дверь, проскочила в прихожую, вышла на улицу.

Коровы вышагивали одна за другой из своих подворий и тихонько шли к стойбищу, где их собирал пастух, громко щелкая кнутом. Бабка Галька открыла калитку.

— Ты куда, старая, направилась? — окликнул ее муж, дед Алексей.

Баба Галька остановилась, как вкопанная.

— Да вот, хотела скотину до речки проводить, а там грибков глянуть. Говорят, есть давно.

— Грибков… Какие там грибы? Коровы дороги повытоптали. Травы не найдешь. А тебе грибы. Не придумывай ты себе сказку про белого бычка. Остепенись. Пройдет твоя тоска. У меня ж вот проходит потихоньку, и у тебя пройдет. А не пройдет, купим к зиме телку. Соберем деньжат с пенсии и купим.

— Долго дело, — вздохнула бабка Галька. — За Мартушку деньги разведем, а с пенсии не соберешь. Не с чего. Пенсии нашей кот наплакал.

Дед отвернулся и зашагал прочь. Бабка нехотя пошла следом.

Прошел месяц или чуть больше с той поры, как продали Марту с ее маленькой дочкой Ягодкой. Двор давно опустел, начал зарастать травой. Молоко брали в магазине, пили, морщась. Другого не было. Все будто становилось на свои места. Живут же люди без коровы, и баба Галька решила жить тоже.

— Сколько этой жизни осталось? Как-нибудь доживу, — говорила она и печально смотрела на облака, плывущие по небу над ее двором.

Так бы она и доживала свою старческую жизнь, как однажды был осенний день: яркий, солнечный, теплый. Бабка Галька побежала в огород, вырвала несколько штук свеклы, вернулась в дом, села на стул. И тут же свалилась. Свекла разлетелась по сторонам, стул загремел, ударившись о печку, а бабка легонечко выпрямилась и закрыла глаза.

Прибежала вся бабкина семья: сыны, невестки, внучки, внуки и дед. За семьей примчались соседки. Все наклонились над бабкой и смотрят, не моргая.

— Чево навалились, — очнувшись, воскрикнул дед Алексей. — Не померла еще. Живому воздуху не хватает. А вы все вон какие!

Все сразу выпрямились, раскрыли двери, стали наблюдать.

Бабка Галька зашевелилась, задышала, но не ожила.

Побежали за фельдшерицей Любой.

— Ты чего? — спросила Люба бабу Галю. — Рано еще на тот свет собираться. Дома не все сделала. Вон морковка и свекла не выкопаны стоят. Да и деда подберут тут же, как тебя закопают.

Баба лежала молча, не отвечала на шутки, руки ее были холодны. Люба смерила давление.

— Ого, бабуль, ты и впрямь туда собралась. Давление-то никудышное. И пульс еле-еле.

Люба наколола уколов, поставила грелку под ноги, дала таблеток и ушла. А внучке наказала, если будет плохо, вызывать «скорую». Тут уж ничего не поделаешь.

Когда все угомонились и потихоньку разошлись, баба Галя пальцем поманила внучку к себе. Внучка нагнулась и, выслушав бабулю, тут же кивнула головой и ушла.

Часа через три внучка вернулась. Она поставила перед бабулей трехлитровую банку молока и села рядом.

— Устала, дите мое? — спросила баба внучку.

Баба Галя потихоньку встала, раскрыла банку с молоком и начала пить. Она пила и пила, пила и снова пила, будто ей целый месяц не давали никакого питья. Наконец, оставив в банке около литра молока, она понюхала его, посмотрела на солнышко и, закрыв, поставила на тумбочку.

— Спасибо, внученька! Теперь и умирать можно, — сказала баба Галя и заплакала обоими глазами. — Угодила ты мне. Век не забуду.

Внучка утерла бабушке слезы, уложила в постель и пошла к себе.

На следующий день баба Галя, еще осунувшаяся, но не потерявшая себя, ходила по двору. День горел во все огромное солнце. Облака так и бежали над бабкиным огородом. А за забором ни с того ни с сего вякнула скотина. Взглянув на дорогу, бабка Галька бегом кинулась к калитке и открыла ее настежь.

— Марточка, — крикнула она, и слезы градом покатились из ее глаз. Корова подошла к хозяйке, облизала ее руки, лицо, одежду и тоже заплакала.

Вы видели когда-нибудь, как плачут коровы? Нет? А я видела.

— Ну, и слава Богу, — сказал дед Алексей. — Вразумил ты нас несчастных, вернули мы Марточку. Он крепко обнял внучку и чмокнул ее маленький курносый носик.