Судьба вернула меня в родной город

Я родилась до войны в Ржеве. Родители работали на винзаводе. Войну встретила трехлетним ребенком. Отец был призван ржевским военкоматом с первых дней на защиту отечества, а мама, забрав меня, отправилась в деревню Спас-Митьково, что в 13 километрах от Ржева, в родительский дом. Детская память навечно впитала в себя картины детства, а войны тем более. Хорошо помню начало войны.

Встревоженные жители деревни собрались возле нашего дома, построенного незадолго до войны. Мама держит меня на руках. Вечер. Густые сумерки. По небу скользят сполохи пламени. Искры взметаются ввысь и гаснут. Снопы искр вспыхивают вновь и вновь. От этого тревожно и жутко.

— Зарево. Ржев горит, — тихо произнес кто-то.

— Война. Будь она проклята!

— Господи, что же будет с нами? — так же тихо вторит другой голос.

На всю жизнь запомнила я эти страшные слова: зарево, война...

А потом была эвакуация. Ночью на крытой брезентом машине выехали из деревни. Но кругом были немцы, и к утру пришлось вернуться.

Моторизованная пехота во­шла в деревню уже днем. Суматоха и гвалт по всей деревне. Немцы расквартировались на постой. К нам поселились несколько фрицев, нас выгнали в сарай. А потом началась жизнь под страхом смерти по немецкому распорядку. Никуда не разрешалось уходить, собираться вместе. Люди были живой мишенью. Особенно вездесущие пацаны. Их уводили в лес, где расстреливали. Я это видела, так как наш дом стоял возле церкви, на краю деревни.

Рядом с домом была начальная школа. Однажды мы, три сестренки — я, Нина и Аня —играли в школе. Долговязый фриц ворвался с автоматом. Мы замерли в страхе. Но потом с визгом и плачем стали носиться между партами. Фриц гоготал и бегал за нами. Нам удалось вырваться на улицу, а вслед раздалась автоматная очередь. Вот так развлекались немцы.

Долгие семнадцать месяцев оккупации мы жили в страхе. Во время воздушного налета в декабре 1941 года дом наш был снесен ударом взрывной волны до основания. Погибли моя мама, ее сестра, которые, думая, что воздушная атака закончена, поднялись из погреба наверх. Всем поснимало черепа. Остальных родных — крестную, бабушку, нас троих детей — засыпало землей. И меня вдобавок придавило огромным камнем. Чудом осталась жива.

Маму с сестрой Агатой похоронили вместе. Но и здесь их нашел немецкий снаряд, разворотив могилу. От них ничего не осталось, одна лишь воронка.

Зима 1941 — 1942 гг. была лютой и многоснежной. Словно сама природа негодовала.

После того, как нас благополучно откопали из-под развалин дома, мы жили в блиндаже. Холод и голод вынудили влиться в колонны беженцев и скитаться по дорогам войны. По счастью, у нас были саночки, и крестная с бабушкой везли нас, троих трехлетних детей, по очереди. Фашисты и здесь не унимались. «Мессеры» с бреющего полета поливали автоматными очередями потоки беженцев, раненых. Заслышав противный вой «Мессеров», прятались в придорожных канавах, воронках. Повсюду лежали трупы убитых. Я их очень боялась, и, крепко вцепившись в подол бабушкиной юбки, мешала идти. На полях, вдоль дорог, штабелями лежали трупы в исподнем.

— Это немцы, — говорили одни.

— Да русские это, видишь, на них рубахи-косоворотки? Я их сама шила, — убеждала другая женщина.

Ночевали в деревнях, кто пустит, так как жалели детей. Иногда в разбитых домах без окон и крыш. Ели то, что подадут люди. Но и у них было не густо: ведь фашисты отбирали все у населения для немецкой армии. Ели в основном печеную картошку, оставшуюся в погребах разбитых домов, иногда конину. Ее рубили большими кусками, варили на кострах.

Скитаясь по дорогам войны, наша семья постепенно убывала. Простудилась и умерла сестренка Аня. Заболела тифом и вскоре умерла бабушка. Немцы нас не трогали — боялись заразиться. Жили мы в разбитом доме на краю какого-то села. По ночам я разглядывала звездное небо сквозь огромные, зияющие дыры в крыше. Здесь была передовая линия фронта. Окопы в несколько рядов опоясывали деревню.

Осталось нас трое: крестная с двумя детьми. В Ржев мы вошли 3 марта 1943 года вместе с частями Красной армии. Был по-весеннему теплый день. Светило солнце, на дорогах таял снег. Город был полностью разрушен, изувечен до неузнаваемости. Мертвый город, мертвая тишина.

Мы поспешили к своему дому на Ленинградском проезде. От него осталась только коробка: одна стена старинной кирпичной кладки. Наша квартира была на втором этаже.

По распоряжению военного командования крестная сдала меня 7 апреля в дет­приемник. Пункт приема детей находился в Семашко. На большой поляне горел костер с детскими лохмотьями. Детей было много, их мыли в баньке на островке, что на Волге, переодевали в чистую, не по размерам, одежду и отводили в большой, красивый дом. На меня надели широкое платье до пят и подвели к столу, где шла регистрация детей. Крестная назвала мою родовую фамилию, имя, и я их запомнила. Потом детей в зависимости от возраста распределяли по детдомам: школьным и дошкольным.

Судьба сыграла со мной злую шутку. Документы, составленные со слов крестной, оказались утерянными. Возраст мне определили «на глаз». Так как я была истощена после оккупации, мне сбросили около двух лет, хотя мне было примерно четыре с половиной. Год, число и месяц рождения неизвестны. О родителях тоже сведений нет. Ко всему прочему, фамилия моя оказалась искажена, изменили в ней две буквы.

Так я и росла: с измененной фамилией, неизвестной датой рождения и без документов. Таким образом, в школу я пошла с девяти лет в 1947 году.

Когда старенькая учительница назвала впервые меня по фамилии, то это была чужая фамилия. Я назвала настоящую, но кто станет слушать ребенка?

Зимой 1948 года меня перевели в вышневолоцкий школьный детдом № 4, где я воспитывалась вплоть до получения паспорта. При получении паспорта, так как не было анкетных данных, появилась вымышленная дата рождения. Паспорт я получила 26 июня. Этот день и стал моим днем рождения. Год рождения оказался на два года младше, а место рождения — город Вышний Волочек. Одновременно мне выдали метрики, в которых вместо сведений о родителях стоял прочерк. Вот по такому паспорту я и жила до 1981 года.

Давно закончилась война. Я отучилась в Вышневолоцком текстильном техникуме и в 1960 году по распределению попала на ржевскую льночесальную фабрику, не подозревая, что это мой родной город. Жила в общежитии, была комсоргом смены, работала на комсомольской машине — един­ственной в цехе. А вечерами бегала учиться в вечернюю школу в 10-й класс.

Имея большое желание учиться, поступила в 1963 году в Калининский педагогический институт на факультет иностранных языков на дневное отделение. Когда перешла на третий курс, меня вызвали в 1966 году в милицию Ржева и сообщили, что нашлись близкие родственники в Москве: две родные тети (сестры матери) и двоюродные брат и сестра. Встреча была трогательной, со слезами радости.

При встрече я узнала, что мой брат, ветеран ВОв, бывший командир артиллерийского расчета, комендант небольшого немецкого городка, в 1955 году вернулся в Москву к родителям и стал заниматься розыском родных, пропавших в годы войны. Он долго не мог напасть на мой след, так как фамилия была искажена. И вот, после 12 лет розысков и 22 лет после войны, меня все-таки нашли, не без помощи милиции, предположив, что моя фамилия может быть изменена. И не ошиблись. Высланная фотография подтвердила мою личность: я очень похожа на мать.

Пробелы в моей биографии прояснились после встречи в Москве. Получила сведения о родителях. Мама погибла в декабре 1941 года в деревне Спас-Митьково во время бомбежки. Об отце ничего не известно. Лишь спустя годы я нашла сама сведения о нем. Отец погиб 10 мая 1942 года под Ленинградом. Захоронен в братской могиле села Вишенье. Извещение о смерти отца находилось в архиве ржевского военкомата.

Мне понадобилось несколько лет, чтобы восстановить свои документы. Это удалось после долгих запросов в архивы Калинина, личных освидетельствований, то есть установления личности в трех городах: Ржеве, Истре и Москве, где проживали мои родственники. Мешали бюрократические препятствия. В архиве Калинина сохранились мои метрики и свидетельство о браке моих родителей. Теперь все встало на свои места. По распоряжению начальника милиции мне разрешили сменить паспорт.

Дальнейшая моя жизнь продолжается в Ржеве. После окончания института в 1968 году я работала преподавателем иностранного языка в разных учебных заведениях города более сорока лет. После выхода на пенсию преподавала иностранные языки еще пятнадцать лет. Сейчас я разменяла уже восьмой десяток.

В настоящее время мы с мужем волонтеры, если я правильно понимаю смысл этого слова. Воспоминания подвигают заниматься этой работой: выпрашиваем деньги у предпринимателей, директоров заводов, чтобы оказывать спонсорскую помощь академическому детскому дому, где прошли мои детские годы. Ежегодно, вот уже около десяти лет, приезжаем в детский дом с подарками, устраиваем «сладкие дни». Но к директорам трудно пробиться, а ржевские «купцы» почти все — жлобы, то есть скупые рыцари. Но есть, конечно, сознательные предприниматели, такие, как В. Веселов, щедро одаривающий детей фруктами, шоколадом, продуктами питания в течение нескольких лет. Среди них и Ю. Камышов, А. Боровик, а также руководители предприятий: В. Фаер (КСК), С. Медведев (РМЗ).

Мы вкладываем на подарки часть своей пенсии, до пяти тысяч рублей ежегодно. В прошлое лето предприниматель Орлова (магазин «Пингвин») выделила несколько килограмм сладостей. Директор детского дома Н. Громова хотела выразить ей благодарность через газету «Ржевская правда», но редактор не посчитал нужным. Пришлось благодарственное письмо передать самим. Мы хотели сподвигнуть наших ржевских «купцов» на спонсорскую деятельность, как бы дать рекламу этому делу, но, увы, ничего не вышло.

Проблемы сирот военных лет замалчиваются в России. Дети, обожженные войной, бывшие в оккупации, должны иметь равные льготы с узниками концлагерей. Мы выросли в детдомах, лишенные родительской любви, рано повзрослели, рано подключились к восстановлению народного хозяйства страны. Самостоятельную жизнь начинали с нуля, без родительского крова, в общежитиях. Нелегко было вписаться в общество, имея статус детдомовца. Наши отцы не прятались в окопах, а шли под пули и танки, защищая Отечество от фашистской нечисти. Война нанесла нам огромный моральный и материальный ущерб. В пламени войны сгорели родительские дома, имущество. Война лишила нас всего, а главное — родителей. Они не по своей воле погибли в пекле войны, они стояли насмерть на защите Родины. Мы, сироты военных лет, оказались настолько скромны, что не заявляли о себе более пятидесяти лет. А государство закрыло глаза, будто и не существует этой категории населения. Многие годы мы ничего не требовали. Сейчас мы все уже пенсионеры. Мы должны иметь особый статус, государство обязано заботиться о нас, хотя бы в старости.

И последнее.

В «Книге памяти», где числятся имена погибших и здравствующих фронтовиков Ржева и района, нет фамилии моего отца. И здесь, по «закону подлости», в фамилии отца допущена ошибка, сведения о нем затерялись в архивах. Изменена всего одна буква, и это недоразумение явилось причиной того, что моего отца пропустили. Наверное, опять придется обивать пороги чиновников, чтобы исправили ошибку: внесли дорогое для меня имя в «Книгу памяти». А я ведь немолода…

Ржевитянка.