Мы наблюдаем, нас наблюдают... (отрывки из книги "Паноктикум идиотов")

Начало от 9 и 16 января 2019 г

Оранжевая женщина
Вторая дверь по коридору направо почти постоянно заперта. На ней табличка: «Посторонним вход строго запрещен!» Интересно, кого здесь считают посторонними: нас? Если нас, то эта табличка без надобности. Мы и рады были бы заглянуть туда на огонек, но повязаны стальными прутьями. Самое интересное, что даже завотделением профессор Бабкинд не уверен в собственном статусе — посторонний он или нет?  — перед ликом этой загадочной, вечно закрытой двери. Вот он на цыпочках (не дай бог, услышат посторонние!) выходит из своего кабинета и тенью семенит до нее.
«Не приходил?» — шепотом спрашивает охранника. «Мимо меня вроде бы не проходил, — пожимает плечами охранник Стас, — а там черт его знает. Если бы он постоянно в одной и той же одежде ходил, как мы с вами (я — в форме, вы — в халате), я б его, может, и заприметил. Так он же всегда переодевается. То свитер натянет, то смокинг с цилиндром, то фуфайку. А в лицо его здесь, кроме вас, никто и не знает. Вот сиди и гадай: приходил, не приходил. А мне за него денег не платят. Мне за психов платят». Стас устает от долгого монолога и как бы между прочим передергивает затвор АКМ.
— Ладно, если он вдруг хлопнет дверью, отведешь к нему Костромина. Я уже договорился.
Я стою возле двери и чувствую, как по мне стекает на пол ушат холодной воды. Куда еще меня собрались вести? На какое заклание? Кто он — этот таинственный человече, то в смокинге, то в фуфайке,  единственный, кто днем и ночью, зимой и летом, беспрепятственно вхож во вторую дверь по коридору?
Оказывается, не так страшен черт, как его малюют. Мой сегодняшний радушный хозяин всего-навсего — главный психоаналитик Паноптикума (не путайте с психологом и психотерапевтом, о них, если останется время и место, я еще расскажу) Вячеслав Альгердосович, еще не пожилой, но уже абсолютно лысый мужчина. Зато полное отсутствие волос на голове с лихвой компенсируется их небывалым количеством в ушах и ноздрях. Плюс — полное отсутствие нижних зубов. Внешность, скажу вам, экзотическая.
Я вновь пожалел, что среди нас нет Дали.
Но в сенсорном контакте — он просто душка: «Не волнуйтесь, Костромин. Успокойтесь, Костромин. Сейчас я определю, есть у вас шизофрения или нет». Вот так фокус: он сейчас определит! А что ж тогда делал со мной три недели Соломон Ароныч, психиатр с европейским именем? Но, в принципе, я не против, определяйте. Если, конечно, вы игроки одной команды и если из-за меня не набьете друг другу фейсы: вы явно помоложе и покрепче Еврея. К тому же у него больные почки, так что в схватке один на один вы непременно окажетесь наверху, а мне этого не хотелось бы. Он мне симпатичен. Мы каждое утро пьем с ним какао без сахара, и чую печенкой, он не сказал мне еще самого главного. Какая-то важная истина откроется мне в самом конце Чистилища. Ну что же вы мешкаете, определяйте!
— Господин Костромин, вы рисовать умеете? (он что, считывает, как с перфокарты, мои бредовые мысли о Дали? Или просто подстраивается под Осю Бендера? Хочет спросить меня, как художник художника?) Не умеете? Абсолютно? Правда? Ну и чудесно! Это просто невероятно расчудесно, что вы совсем не умеете рисовать! — (точно, считывает! Радуется, сукин сын, что я не смогу потом ретроспективно запечталеть для потомков его харизму) — а те, кто рисовать умеет, такое иногда мне тут понарисуют, что я ничего не могу понять! — (честно говоря, я пока тоже ничего не могу понять, ждем-с!) — Сижу, смотрю на их художества и думаю: с кем же я все-таки имею дело: с дураком, ИДИОТОМ или все-таки шизофреником (sch — три первые буквы по латыни читаются как наша «ш»). Зато те, кто абсолютно не умеют рисовать, открывают мне свой внутренний мир без всяких купюр и задних мыслей.
Такое ощущение (я тоже — сижу, слушаю его преамбулу и думаю), что, если проведу в этих стенах еще хотя бы месячишко, разучусь вообще понимать нормальную разговорную речь. Я даже не имею ввиду спецтерминологию, ее-то, как раз, можно освоить за пару недель, я говорю лишь о структурной вычурности построения фраз. Создается впечатление, что все тут исподволь соревнуются между собой, кто же самый долбанутый. Чур меня, чур!
Или — и это лишь их психологический трюк? Ведь выбить человека из его привычного лексикона почти то же самое, что выбить его из привычного круга общения, привычной среды обитания, привычного распорядка дня и привычного хода мыслей. Здесь, в Паноптикуме — скажет потом проницательный Шостак, сексот ГРУ — все продумано до мелочей, даже внешность медперсонала. Даже самые естественные процессы здесь доведены до полного ИДИОТИЗМА. Так легче? В чем-то он, безусловно, прав. Правда, на мой наивный вопрос: кому так легче? — он тогда ответил что-то невнятное, я уже забыл, что именно.
Тем временем Вячеслав Альгердосович кладет передо мной альбомный лист и пачку цветных карандашей (двадцать четыре цвета). Наливает в стакан апельсиновый сок из графина: выпейте, Костромин! Не нервничайте, Костромин! Условия теста на шизофрению до смешного просты. Не смейтесь, Костромин! Все это чрезвычайно серьезно! Поехали?!
А условия и впрямь очень просты, хоть плачь, хоть смейся. Я должен для начала вообразить себя каким-нибудь известным человеком в любой сфере деятельности: архитектуре, спорте, политике, литературе, колдовстве, криминале, эстраде...
— Вижу, вам больше других нравится архитектура? — подначивает меня Вячеслав Альгердосович. — Потому что начинается на первую букву, верно? Верно!
Все верно, ведь любой НОРМАЛЬНЫЙ человек начинает просчитывать варианты сверху вниз. Что? Вам больше других по  ДУШЕ эстрада? Вы любите сами петь или только слушать? Ах, вы просто просчитываете варианты в обратном порядке. Вы что, ИДИОТ, Костромин? Ну ладно-ладно, я пошутил. Так кем из эстрадных звезд вы были на концерте в «Олимпийском»? Ну что ж, Летов, так Летов, вам виднее. Хотя я в его диске «Солнцеворот» и ничего не понял. У него слишком... ВЫЧУРНАЯ СТРУКТУРА построения фраз... Но, повторюсь, вам виднее. А теперь, Костромин, внимание! Сосредоточьтесь, не расслабляйтесь!
О, Боже, как все мне начинает надоедать. А ведь это всего лишь предбанник.
— Итак, представьте теперь, что вы, то есть Егор Летов, пришли на карнавал, и конферансье знакомит вас с его царицей. Он подводит к вам женщину — как сумеете, так вы мне ее сейчас и нарисуете, а потом еще и разукрасите — и говорит: «Знакомьтесь, господин Летов. Это — мадам Шизофрения». Что вы ему ответите?
— Очень приятно, отвечу я, — говорю психоаналитику и постепенно вникаю в роль. — А я — Егор Летов. Позвольте, мадам, пригласить вас на вальс. Правильно?
— Так и скажете? — изумляется аналитик.
— Так и скажу, а что?
— И вам не жутко будет танцевать с самой мадам Шизофренией?
— Ха! — наглею я, все больше превращаясь в прототип; я уже на грани раздвоения личности, которое по-римски звучит очень красиво, «MIA ALTER AGO», а по-гречески — sch — подумаешь, один танец с какой-то шалавой. Я под танками пел на баррикадах у Белого дома. Помните, в октябре 93-го? ВСЕ ИДЕТ ПО ПЛАНУ?
— Браво! Потом я вас обязательно послушаю вживую. А пока — берите карандаш и рисуйте. Творите вечное, Костромин!
Я беру карандаш и начинаю уродствовать (или юродствовать?)
Оранжевая женщина —
               царица карнавала,
Губами изумрудными
                 меня поцеловала,
Оранжевая женщина —
      в костюме фиолетовом
Случайно перепутала меня
               с Егором Летовым.
Оранжевая женщина —
     персона очень важная,
Она и прокурорша мне,
          она же и присяжная.
Оранжевая женщина —
с улыбкой графа Дракулы,
Ее мне напророчили
         дельфийские оракулы.
Оранжевая женщина —
           шалава грациозная,
Была когда-то в юности,
          как я — амбициозная.
Но жизнь — не кубик Рубика
и не конструктор Лего,
Оранжевая женщина —
      ты МИЯ АЛЬТЕР ЭГО.
Потом, пролистывая мою наблюдательную карту, Главный Врачеватель Душ, И. Туманов, похвалит меня от души за сообразительность.
— У тебя, Костромин, видать, не только поэтический дар, но и психологическое чутье.
— В каком смысле?
— В самом прямом, оранжевом, — рассмеется он. — И губки зеленые. Вот только насчет волос ты оплошал. Девять шизиков из десяти разукрашивают патлы в малиновый. Я смотрю, ты тоже начал их малиновым малевать, да передумал, переключился на фиолет. Почему?
— Малиновый карандаш сломался, — честно признался я.

Продолжение следует