К столетию Юрия Левитанского

В 1990 году редактор парижского журнала «Континент», русский писатель- эмигрант Владимир Максимов опубликовал открытое письмо с просьбой собрать средства на срочную операцию своему близкому другу Юрию Левитанскому.
Операцию на сосудах московские врачи ему рекомендовали делать в Бельгии. Денег не было… Одним из первых на просьбу Максимова откликнулся Иосиф Бродский. Операция прошла успешно. Левитанский прожил еще шесть лет. А в январе 1996 года с разницей в неделю они уйдут из жизни. Иосиф Александрович умер в Нью-Йорке, в эмиграции, Юрий Давыдович — на родине, в эмиграции внутренней. Еще один его друг Булат Окуджава в начале 80-х писал: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. / В Безбожном переулке хиреет мой талант. / Кругом чужие лица, враждебные места. / Хоть сауна напротив, да фауна не та».
Левитанский был трижды женат. Из воспоминаний вдовы Ирины: «Он не сразу ушел от семьи. Там девочки-погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5-комнатную квартиру. Жить было негде. Снимали. А потом появилась возможность получить однокомнатную квартирку, но для этого надо было заключить брак. Мы заключили. Мои родные ко всему отнеслись плохо. Очень плохо… Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые. Он человек был выпивающий. Все эти люди, что выпивали с ним... За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена, о которой Юра говорил: «Галя — это почти Самойлов». Юрий Давыдов. Феликс Светов. Но чаще приходили какие-то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен. В 1990-м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сердце. Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой шанс, что не выживет. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все это время, голова пустая. И вот я пришла в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Больные, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: «Но, но, но, реанимасьон!» Он был в реанимации, как я не догадалась... Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально. Для этого ему нужны были слушатели. Он оттачивал и на мне какие-то мысли, но я целый день на работе, он оставался один… Я думаю, он меня любил, а с другой стороны, наверное, его охватывал ужас: что я делаю с этой девочкой!»

 ***
Когда они встретились, ему было за шестьдесят, Ирине — 19, она ровесница старшей из трех его дочерей. С получением однокомнатной квартиры помог московский мэр Гавриил Попов. А Борис Ельцин в 1994-м вручал Государственную премию. На церемонии Юрий Давыдович сказал президенту, что необходимо прекратить войну в Чечне. Об этом же он говорил и в московской мэрии, где выступал в свой последний день.
Ирина Левитанская продолжает: «Это был Татьянин день, 25 января. Юра выступал в мэрии. А я задержалась на работе на полчаса — отмечали Татьянин день. Пришла домой, Юры нет. Думаю: пошел после выступления куда-то выпивать. Ну, нравится человеку, пусть. Вдруг звонок. Женский голос: «Марина?» Я говорю: «Нет, это не Марина, это Ирина». Думаю, кто-то знал его первую жену, перепутали. Снова звонок и тот же голос: «Это поэтесса Татьяна Кузовлева. Мы вместе с Юрием Давыдовичем выступали, ему стало плохо». Я сразу спросила: «Он жив?» Она что-то забормотала и положила трубку. И в третий раз позвонила, стала говорить о реанимации, я опять спросила: «Он жив?» Она сказала: «Нет…» Она еще сказала: «Мы хотим вам привезти документы, вещи, объясните, как проехать». Я сказала: «Я не могу объяснить, я не знаю, перезвоните позже…» У меня не бывает истерик, я не начинаю биться, но я должна была с этим как-то справиться. Вскоре они приехали, мы посидели…»
 О Юрии Левитанском, кажется, нет ни одной разгромной статьи. Литераторы, которые друг друга едва терпят, и даже те, кто терпеть не могут, о Юрии Давыдовиче говорят с придыханием. Даже Юнна Мориц, которая мало кого хвалит. Даже ее кровный поэтический недруг Дмитрий Быков (он говорит не только с придыханием, но и с одышкой). А лучшие статьи и воспоминания о Левитанском, на мой взгляд, принадлежат перу Ефима Бершина, поэта, прозаика, журналиста.
Из его статьи «Что происходит на свете?»: «Юрий Левитанский был совершенно не похож на свои стихи. Глядя на него, трудно было поверить, что перед тобой автор «Кинематографа», «Дня такого-то», «Прогулок с Фаустом», поэт, обладающий таким мощным и длинным дыханием, какого, кажется, не бывает вовсе. Перед русской поэзией ХХ века у Левитанского есть две бесспорные заслуги: во-первых, он реанимировал глагол, а во-вторых, доказал, что строка может длиться целую вечность, не теряя при этом своей естественности, органичности. После Пушкина никто, кажется, так не любил глаголы, никто их так изысканно не рифмовал.
  Незадолго до его смерти мы столкнулись у выхода из метро «Бабушкинская», где он жил в последние годы (а мне посчастливилось быть ему почти что соседом). И я в очередной раз подивился несоответствию его внешнего облика и внутреннего мира. Кажется, он возвращался с занятий в Литературном институте, где вел семинар. Возвращался тяжело, обессиленно, отдыхал чуть не на каждой ступеньке. У него была одышка. Именно у него — у поэта, обладавшего, казалось, нескончаемым запасом воздуха, таким длинным дыханием, что короткие строки ему были совершенно не впору».
  Ефим Бершин приезжал в Ржев, с группой журналистов, вернувшихся из горячих точек. Выступали сначала в библиотеке Островского, потом в редакции «РП», пели песни, в том числе, Левитанского. Горячих точек с тех пор не стало меньше…
Юрий Левитанский — кладезь для бардов. «Что происходит на свете?» впервые спел Сергей Никитин. Эти же стихи на свою музыку положил профессиональный композитор Эдуард Колмановский. Песню на итоговом песенном телефестивале в 1980 году исполнили В. Толкунова и Л. Серебреников. А еще Эдуард Савельевич (автор знаменитой песни «Я люблю тебя, жизнь»), аккомпанируя себе на рояле, спел стихи Левитанского «Жизнь моя, кинематограф» — и так проникновенно: «Потому что в этой драме, будь ты шут или король, дважды роли не играют, только раз играют роль».

***
Закончу Ефимом Бершиным: «Конечно, Левитанского постоянно пытались втиснуть в какие-нибудь рамки. Для начала — в плеяду поэтов-фронтовиков. Да, он был на войне, он лежал на подмосковном снегу сорок первого года вторым номером пулеметного расчета рядом со своим другом, поэтом Семеном Гудзенко. Да, он дошел фронтовыми дорогами до Будапешта, а после еще и угодил на войну с Японией. Но на том его общность с фронтовой плеядой и закончилась. Ведь Левитанский — поздний поэт. По-настоящему, на мой взгляд, как поэт он родился только в «Кинематографе» — в 1970 году, уже сорокавосьмилетним…
Уже после смерти его попытались втиснуть в какой-то строй, поставить по ранжиру, по росту в некую шеренгу поэтов. Воспользовавшись тем, что умер он прямо в каком-то собрании, протестовавшем против чеченской кампании, объявили его чуть ли не пламенным трибуном и жертвой этой самой войны. А на самом деле он был просто поэт. Просто поэт, каких мало. И этого вполне достаточно. Выше звания не бывает».•