Фотовспышка

Спрашиваю тех, кто побывал на открытии фотовыставки в выставочном зале: «Фефилов приезжал?»

— Был, — говорят, — как же без него?

Звоню Пал Санычу, спрашиваю о впечатлениях. Он, по обыкновению, не в восторге.

— Чистенько, — говорит, — развешено, как белье, ровно, аккуратно, но ничего грандиозного. Недоумевает, с какой стати выставку окрестили международной. Мол, что с того, что среди участников один ржевитянин, работающий в Ливерпуле, является членом (почетным, разумеется) ржевского фотоклуба?

Это как раз легко объяснимо, и нет в таком представлении ничего предосудительного. Вполне невинная попытка предать значимость событию. Можно в ответ мило улыбнуться, так нет — давай насмехаться.

Старые болельщики до сих пор умиленно вспоминают про футбольный матч сборной Ржева со сборной Африки. За калининских футболистов играл один чернокожий полунападающий.

Пал Саныч — художник, живописец, критик, эксперт, журналист. За короткий срок нажил себе, мягко говоря, внушительное подразделение неприятелей, снискал, говоря еще мягче, славу неистового брюзги. Решаю: раз Пал Санычу не понравилось, значит нужно сходить. Как у одесских джентльменов.

— Сэр, вы так молоды — откуда такой пессимизм?

— Вы постарше, сэр — откуда такой оптимизм.

В нем что-то неистребимо детское. Кому, как не Пал Санычу, придет в голову говорить о работах художников, писателей, поэтов, газетчиков все, что он о них думает. Но самое поразительное, непродуманное и непростительное: он иногда говорит об этом им в глаза. И еще: он критик и одновременно художник. То же, что харакири перед зеркалом. Он говорит все, что думает — художнику, газетчику, графоману. Ах, Пал Саныч, вы какой планеты проживатель? Часто, прочитав его очередной «дружеский пасквиль», спрашиваю: «Пал Саныч, бронежилет прихватил?»

А тут еще Володя Рыбкин идет навстречу. Фотоаксакал, авторитет непререкаемый, без его участия тускнеет и скучнеет ежегодный вернисаж, биеннале, салон, организованный раз в десятилетие. Спросим его как участника. Он начинает рассказывать, какие барьеры и преграды пришлось преодолеть, чтобы получить разрешение на показ вполне безобидных, безоружных женских фигур. Обидно, что все это происходит в такие распахнутые, свободные от всего времена.

Можно вспомнить, как лет 15 назад, на едва занявшейся заре сексуальной революции, двум авторам, в числе которых был и Владимир Владимирович, разрешили в том же выставочном зале организовать дефиле эротических фотополотен.

Вот тогда это было в диковину. И реакция населения казалась оправданной. Как сейчас помню: старухи проходили мимо здания, крестились (никакой церкви еще не было возведено), не заходя внутрь. Хранители нравственной чистоты краснели за два квартала и отворачивались от оскверненных окон зала.

Ахматова писала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…». Но Анна Андреевна так и не пояснила, из какого.

Хочу рассказать, из какой ерунды у Володи Рыбкина получилось одно великолепное фото. Я был свидетелем, катализатором, проявителем и закрепителем процесса.

Делали репортаж из района. Подходим к одной избе на отшибе деревни. Домишко такой убогий и согбенный, как во времена литовского разорения. Нежилой наверняка.

Вдруг дверь скрипнула, просунулась голова. Будь потемней, мы бы со страху заорали. На крыльцо вышла старушка, похожая на Плюшкина и Улиту одновременно. За ней Головлев младший проскрипел.

Володя тащил меня к сельскому кладбищу и задерживаться не собирался, а я остановился возле «погорельцев», стал спрашивать, как развивается в деревне провозглашенное Ельциным фермерское движение, с должной ли скоростью оно набирает обороты. Володя со скучающей миной стоит, слушает причитания четы. Моргаю, киваю, кричу шепотом, снимай, мол, олух, вот же шедевр к тебе сам ползет.

Между прочим, он посылал снимок на какой-то международный форум, и он (снимок) обратил на себя внимание. А вот его «девульки неглиже во всеоружасе» (Высоцкий), никакого сочувствия, похоже, не находят, хоть некоторые мерзнут у полыньи. Кстати, странно, что словом «неглиже» у французов в позапрошлом веке называлось легкая повседневная одежда.

На прошлой выставке у Рыбкина были чудные пейзажи, а здесь что? Двенадцать месяцев. Не братьев, как в сказке, а сестер. Не обнаженных, даже не раздетых, а голых. Сидит сестрица в каком-то гнезде, то ли Леда на яйцах, то ли вылупившийся эмбрион гадкого утенка. И что это — смело, безрассудно, дразняще, сексуально? Фотомастера жалуются: сегодняшнюю натурщицу приходится упрашивать, чтоб она оделась.

Почему ни один фотошедевр ни на каком аукционе не стоит и тысячной доли картины самого захудалого ремесленника эпохи Кватроченто?

Или вот еще: кому-нибудь придет в голову подделывать знаменитую на всю страну фотоработу? Ну, к примеру, всемирно известных «Якутских моржих» Варфоломея Тетерина, которым Вознесенский посвятил поэтический шедевр: «Отвернись, я узнать тебя жажду, умоляю тебя — отвернись».

Какой-то журналюга расколол, как вечно пьяный фотограф создал этот шедевр, впоследствии купленный американским президентом. На льдине, спиной к объективу, сидели вовсе не якутки, а эстонки. И не на льдине, а на ковре. Варфоломею государство отстегнуло пятак на водку.

Так вот, никто фотоработы не подделывает. А полотна великих так искусно научились клонировать, что эксперты за голову хватаются. Восемь Джоконд — и все настоящие.

Интересно, Пал Саныча будут подделывать?

Исчезнут, тьфу, тьфу, тьфу, с выставки все «12 месяцев» Володи Рыбкина, ни один участковый глазом не моргнет. А случись пропасть до зевоты скучному полу-этюду, черновому наброску какого-нибудь фламандца — на уши поднимут интерпол. Хотя и выяснится, что эта доска валялась в запаснике два века, а пропала десять лет назад.

Прошлогодняя фотовыставка запомнилась больше, чем многие живописные. И ярче, чем подборка нынешних фоторабот. Трудно сказать, почему.

Есть пронизанная горчайшей иронией, и, должно быть, технически безупречная серия Татьяны Федоровой на тему апокалипсиса производства; угадывается стиль фотографий Володи Кутузова. Специально для себя проверял, не глядя на подписи.

Несколько лет назад Пал Саныч мне подарил картину. Через три года побывал у меня дома, увидел свою работу, стоящую на книжной полке, спросил, чья. Убедившись, что не моя, начал расхваливать. Посетовал, почему она висит не на стене. Пал Саныч не выносит вида голых стен. Их в городе становится все меньше. Захожу в мясной магазин на Спасской — у холодильных витрин висят аппетитные натюрморты. Интересуюсь, это не Пал ли Саныч, девушка шутит: «Франс Снейдерс. Подлинник».

Пал Санычу я как-то признался, что ничего в живописи не смыслю. А он и поверил.

Это из той же серии: «Вы умеете играть на скрипке?» «Не знаю, не пробовал».

На самом деле ничего и не надо понимать. Ни одному автору критика не нужна. А зрителю — тем паче. Есть четыре газеты (или уже шесть?), есть три телеканала (или уже пять?) — надо им чем-то отличаться друг от друга. А чем же еще, как не точкой зрения. Но ее ж надо найти.

Вот пусть и ищут. А зритель, он и без подсказки улыбнется, молча пройдет, плечами пожмет, плюнет и выйдет (лучше, если сначала выйдет, потом плюнет). И не надо его пасти.

Все выставленное должно производить впечатление. Оно этим и занимается, воздействует эмоционально. А они думают, вывешивается для того, чтобы какой-нибудь эксперт гонорары отхватывал. (Шутка, конечно — какие там у них гонорары, смех один).

На подоконнике сиротливо лежит серая папка. Подумал, для отзывов. Открываю — фотографии Георгия Степанченко. Тоже производственная тема. Рабочие «кранов» на конкурсе профмастерства что-то точат, сверлят, варят. Нужная штука — изображение рабочего человека. Его необходимо сохранить не только как класс, но и как вид. На прошлогодней выставке у Георгия висела коллекция закатов. Может это — метафорическое продолжение?

Все же от прошлогодней выставки чего-то недостает. Та казалась не такой причесанной, что ли. Впрочем, восприятие зависит и от настроения посетителя.