Ржев в "Красках"

У только что смещенного спикера журналисты спросили, что было самым неприятным в его работе. Он, не задумываясь, выпалил: голгофская обязанность что-то отвечать вам после каждого заседания. В защиту журналистов следует отметить, что не менее голгофской является необходимость о чем-то его расспрашивать.

Выставочному залу скоро стукнет четверть века. Ежемесячно — новая экспозиция. Открытие каждой выставки сопровождается приветственными речами. Сколько ж их за это время произнесено, медоточивых, выспренних, восторженных, торжественных и, разумеется, искренних, — не захочешь, а проникнешься уважением. Выставку «Краски Ржева», приуроченную к фестивалю «Ржевская осень», составляли сами художники. В. Воецкий свидетельствовал: царила атмосфера дружественная и доброжелательная. Объединены работы разных жанров: живопись, графика, скульптура, инсталляция; кто-то выставлялся впервые, кто-то много раз.

На церемонии открытия И. Аввакумова (ей предоставил слово директор выставочного зала А. Пономарев) попросила каждого художника произнести несколько слов, поделиться впечатлениями, пожеланиями. Вот это экспромт! Никто не готовился. Так неожиданно — художники, они же не со словом работают (за редким исключением). Но какая получилась дивная импровизация, остроумная, лаконичная, вдохновенная. Например, Мария Орлова: «Я так понимаю, это что-то вроде тоста… Самый короткий был у Шарикова: «Чтобы все!»… Так вот: чтобы и зрители, и художники получили удовольствие. Зрители — от просмотра, художники — от работы».

Никакого отношения к серьезному разбору творчества журналистика не имеет. И слава Богу. О полотнах может рассказать музыка; поэзии, пожалуй, под силу, высокохудожественная проза справится. А журналистам тут нечего делать. Сообщил, что выставка открылась, процитировал приветственные речи — и закругляйся. Пикировки на страницах газет (тем более, если это не наша газета) превратились в неуклюжую попытку повысить тираж. Одни упражняются в злословии — получается вяло. Другим славословие привычнее, но тут налицо отсутствие вкуса. Остаются обтекаемость, уклончивость, обобщенность.

И только П. Фефилов пишет то, что думает. Правда, в последнее время Пал Саныч стал писать, что вздумается. Тверской художник В. Столяров, заслуженный деятель культуры, не раз говорил, что Ржеву повезло: у них есть такой критик, как Пал Саныч. Судя по всему, ржевские художники о своем везении не подозревают. Шарж И. Рослякова на П. Фефилова тому порукой. Пал Саныч сказал, ему понравилось. А что он мог сказать?

Традиционно на открытия приглашаются музыкальные коллективы. «Краски Ржева» предвосхищал муниципальный ансамбль «Ассорти», руководитель В. Семенов, солист А. Ильин. Пленительная скрипка, томительная флейта (и/или наоборот)…

Теперь о главном на выставке — о портрете Андрея, работы А. Бурова. Художник Г. Матвеева оценила восторженно: «Поражена портретом Симонова… Образное восприятие… Свежее ощущение…»

П. Фефилов высказался сдержаннее: «У Андрея лицо более вытянуто». Вспомнился шарж, выполненный, кажется, арбатским художником — ироничный, психологически точный и тонкий. Портрет этот висит в туалете редакции, Андрей его туда сам водрузил. Шарж уцелел при потопе, пожаре, двух грабежах. На портрете же Анатолия Сергеевича Андрей запечатлен на пустынном берегу волжских волн. БЫЛЬлинный богатырь. Три в одном. Андрей Добрынич Попович. Отсель грозить мы будем… все равно кому.

Пал Саныча я не видел все лето и две трети осени. За несколько дней до выставки он позвонил, просил прийти в зал за час до открытия, обещал рассказать, на чем базируется создание портретов, как нужно их воспринимать. Говорил о четырех китах, на которых опирается этот пласт живописи. Я запомнил ровно половину: свет и портретное сходство. Причем Пал Саныч подчеркнул, что сходство — как раз и не самое главное. И вдруг: «Лицо более вытянутое»… Он был не в духе, на церемонию открытия не остался. Да и звонил упавшим голосом, с настроением непривычно подавленным. И я не стал возражать, ладно, схожу, думаю. Как воспринимать полотна, все равно не запомню. Перед каким начинать благоговеть немедленно, а какое нужно сначала подольше разглядеть.

Предпоследний звонок от него, летний еще, сильно озадачил. А дело было так. Телефон неожиданно затрещал у подножия Башковской горы. Предстоял крутой, изнурительный подъем.

— Ты где? — спросил Пал Саныч.

— В Вышневолоцком районе. Стою лицом к Валентиновке, академическим дачам художников, сейчас начну черпать вдохновение. Вот уже начал…

Пал Саныч поведал о наболевшем, о неправильной реакции на его статьи, говорил длинно, горько, раздосадовано. Я даже не заметил, как поднялся в гору. И вдруг Пал Саныч скороговоркой сообщает, что завтра ложится в больницу. Поразительно! У человека сложнейшая операция, а мысли заняты бог знает чем…

Я ожидал, в выставочном зале Пал Саныч поведет разговор о портретах, начиная с наскальной живописи. Но он даже не стал цитировать Питера Брейгеля старшего. И о младшем — ни слова. Попросил помочь переписать названия некоторых картин. Увидел шарж И. Рослякова на себя. Подозвал И. Аввакумову. Никогда не слышал, чтобы Ирина Николаевна так смеялась. Пришлось признаться, что и ему картина понравилась.

О китах Пал Саныч так ничего и не рассказал. «Отвалили киты, и надежда меня обманула, и покоится мир на безглазых своих черепах» (Ефим Бершин).