Один день рядового меня

Приятель рассказывал: «Отправился я с тетрадкой своих стихов к одному критику. Подборка начиналась стихотворением «Памяти Меня», написанным в год убийства священника. Профессор даже читать не стал, на заголовок взглянул и бросил тетрадку на стол, буркнув: «Поскромней надо быть, молодой человек». Не стал я его убеждать, мол, стих посвящен убиенному богослову. Не про себя я писал!»
А я — про себя. Если спрессовать в один день два года, проведенные мной в армии, он получится довольно унылым и однообразным. Отец, отслуживший во флоте четыре года, в первом письме ко мне подбадривал: «Что такое два года? Не успеешь автомат изучить — и службе конец». Пушкин называет два чувства, которые «дивно близки нам»: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Честно скажу, в армии нам были дивно близки чувства иные. В первые два-три месяца хотелось есть и спать, на втором году — спать и есть.
Еще о чувствах. У Александра Сергеевича не идет речь о кладбищах и сгоревших домах. Пепелищем раньше называли очаг вообще, отчий дом, то есть. Под отеческими гробами подразумевалась история твоего отечества. Эти два чувства тебя и должны питать, отсюда — «обретает сердце пищу». А призывник не виноват, что у него другая пища на уме. Его никто и не винит.
Одна знакомая бабуля часто приговаривала: «Сон дороже харчей». Ее присказку я вспоминал всякий раз, когда звучала самая противная команда: «Рота, подъем!» Она ужаснее, чем когда орут: «Караул, в ружье!» Потому что второй истошный вопль застает тебя в караульном помещении. Пробуждаешься ты без удовольствия, но вмиг прикидываешь: нужно занять оборону в какой-то из комнат, вспомнить бы только номер своего поста. А там можно досыпать, пока эта канитель закончится. Проверяющий с начальником караула обойдут все посты вокруг и внутри, а это полчаса максимум. Когда же орут: «Рота, подъем!» — намного тоскливей. Хошь не хошь, надо вскакивать, и спать уже не придется.

***
Любимая армейская пора — концерты художественной самодеятельности. Смотры проводились в каждом подразделении, а потом организовывался общий концерт. И так — ко всем красным календарным датам, плюс ко Дню артиллерии, Дню Конституции, к выборам, на Новый год, иногда — просто по просьбе жен офицеров с детьми. Они там маялись без работы. Это ж Германия, передний рубеж обороны, как нас инструктировали на плацу. Полчаса — и НАТО примчится.
Все репетиции (каждая длилась две-три недели) у меня спрессовались в один светлый день. Концерты были закреплены за капитаном-замполитом. На нашем ротном концерте главный политрук части меня и приметил. Я читал Роберта Рождественского, светлая память Роберту Ивановичу. Верховный комиссар отпросил меня у нашего старлея, замполита роты, прямо с занятий по политической подготовке. Я как раз стоял у политической карты мира и безуспешно искал Кампучию. Когда мы школу заканчивали, она еще Камбоджей была. В учебный класс роты новых карт не привезли. Старлей хитро ухмылялся, и тут дверь открылась. Капитан-замполит отпросил меня у замполита-старлея и потом забирал на все концерты до самого дембеля. Как пригодился школьный опыт и всякие агитбригадные дела в ДК! Это все Игорь Зиновьевич Ладыгин организовывал, светлая память.
Репетиции проходили в центральном клубе части целый день, освобождали от караула и всех занятий. Лично мне со сцены читать приходилось много, но учить — только то, что капитан подбрасывал, пару патриотических стихов, остальное — на мой вкус. Ротное начальство отпускало нас со скрипом. Кроме меня, капитан просил освободить Чучу, солиста и гитариста ВИА, певцов и танцоров, среди которых особенно ценились призывники из аулов, кишлаков, горных селений. Ротное начальство устраивало регулярные облавы на клуб, и наша труппа худела день ото дня. Сунется в клуб какой-нибудь прапор или летеха, а там участники концерта дурака валяют.
Позади центрального занавеса висело несколько пар кулис, вертикальных занавесок. Синий бархат. Дорогущие, должно быть. Для переднего края обороны страна ничего не жалела. Чтоб занавески не колыхались, их набивали песком, зашивали и подгибали. Лежбище комфортнее караульных топчанов. Завернешься и дрыхнешь. А служба идет. Риск проспать проверку был невелик. Двери зала запирать нам запрещали, но возле каждой мы ставили по стулу. Акустика замечательная, стулья падали с таким грохотом, что тут же просыпаешься и успеваешь выбраться из кулисы, прошмыгнуть за сцену и приткнуться в какой-нибудь гримерке — типа, сижу, учу текст.

***
Чуча еще сводным хором руководил. Разучивали «Марш энтузиастов». Без музыкального сопровождения — а капелла. Почему-то тбилисский азербайджанец Алиев громче всех выкрикивал строчку «В скалу ли ты врубаешься». Чуча его успокаивал: «Джигит, душевнее, чего ты орешь?» Потом выяснил. Алиеву часто приходилось слышать от старших сослуживцев: «Ты не врубаешься, воин?» И его крик со сцены был чем-то вроде протестного ответа. Среди всех участников хора он был самым высоким, и гордо возвышался в центре на лавке, несокрушимый, как скала.    
Но кто знал, что ушлый старшина придет в клуб в сопровождении своей жены. Она в клубе работала и знала все ходы-выходы. А Чуча как назло хор распустил. Солисты и хористы пошли в столовую, у Алиева там работал земляк в хлеборезке. Мы с Чучей отправились за кулисы, по разные стороны сцены. Старшина с женой вошли со стороны задника. Чуча плохо завернулся, ноги не поджал. В тусклом свете старшина заметил торчащий сапог, но вида не подал. Походил по сцене взад-вперед, к микрофону подошел, пощелкал, «раз-раз-раз» сказал. Вернулся к кулисе и с размаху как сядет на Чучу. Будто на бруствер. Надо отдать должное стойкости, вернее, лежкости, рядового Кучина — не пошевелился, не пикнул. Старшина долго сидел. А в нем — около центнера. Жене уже надоело, она говорит ему: «Ну, пойдем?» Чуча все же не выдержал, заворочался. Жена как завизжит. Я проснулся. Под шумок выбрался и прошмыгнул в гримерку.
Старшина встал. Чуча размотался, выпутался, вылез. Старшина говорит: «Пошли, артист, гальюн по тебе истосковался. А где ж твой декламатор, тоже где-нибудь дремлет?» Чуча сказал, что я, скорее всего, в библиотеке. Меня они обнаружили в гримерке зубрящим текст. Чуча неподдельно удивился: «О, Шура, ты здесь, а мы думали, ты в библиотеке». Его уводили, словно каторжанина, он и руки для прикола сцепил сзади. Чучу было жалко. Но он уже пришел в себя: «Учи, Шура! Тебе одному дано предугадать, как слово отзовется». И еще из «12 стульев» процитировал: «Равнение на рампу! О, моя молодость! О, запах кулис!» Чучу вместе с хором вернули только на генеральную репетицию.

***
Меня перевели в библиотеку к нашей Светлане Борисовне. Она в концерте чудесно пела что-то из репертуара Анны Герман. И вот приходят к ней исполнители романса, умоляют: «Светлана Борисовна, там еще два куплета есть, а мы слов не помним и автора не знаем». А я случайно знал, вскарабкался на стеллаж и принес книжечку. С тех пор Светлана Борисовна меня не только на время своих репетиций оставляла в библиотеке, но и устраивала в библиотеку на время своих двух отпусков. А это — сорок с лишним дней каждый. А служба-то идет… •