Прощаясь с Евтушенко

Возле Рижского вокзала в Москве лет тридцать-сорок назад стоял газетный киоск. Вокзал до 1946 года назывался Ржевским, киоск, как был «Союзпечатью», так и остался. В семидесятых-восьмидесятых годах его двигали с места на место, пока он не притулился недалеко от метро. Не раз случалось бывать в Москве с продовольственной экскурсией.

Выходишь из гастронома, отягощенный снедью, упираешься в киоск и вспоминаешь: здесь работает мама Евтушенко, надо на нее посмотреть, зря, что ль, приехал.

Прославленный сын в одной из своих поэм воспел маму и указал точное место ее работы. Любой желающий склонял голову и натыкался глазами на табличку и на саму 73-летнюю Зинаиду Ермолаевну Евтушенко.

Журналистка недавно вспоминала о том же, но почему-то называла вокзал белорусским. Наглая ложь — вокзал наш, почти ржевский. О маме поэта блоггерша говорила, будто та имела характер неласковый. А кому понравится, когда с утра до вечера каждый второй москвич и гость столицы пристают с вопросами, нет ли у вас книги «Мама и нейтронная бомба»? Не захочешь, а взорвешься. С поэтическими сборниками в Москве в те годы было напряженней, чем у нас с колбасой.

Евгений Евтушенко был любимым поэтом нашего уважаемого учителя по литературе, поэтому и мы относились к поэту с пониманием, тем более что в школе его не проходили. На концертах самодеятельности,  к праздникам, выборам, на конкурсах чтецов читали больше Рождественского. Уже после окончания школы зашел как-то в прокуренный кабинет учителя, стал рассказывать про телепередачу, посвященную пятидесятилетию гибели Есенина. Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский читали его стихи. Передачу учитель не видел, но безошибочно угадал, что читал Евтушенко из Есенина и точь-в-точь воспроизвел его голосом: «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать». 

В другой раз учитель просил меня зайти к престарелой даме, которая живет на «семи ветрах» и попросить у нее сборник Евтушенко «Нежность». «Книжечка тоненькая, розового цвета, зачитанная до дыр. Перепишешь стихотворение «Мёд», будешь читать на конкурсе», — учитель умел обрадовать. На такой подвиг я не отважился. К незнакомым людям — за каким-то «Мёдом». Страшно неудобно. За «катушкой» с записью Высоцкого к полузнакомым — куда ни шло. В общем, не пошел. Много лет спустя  я слышал, как Евтушенко сам читал «Мёд». Точь-в-точь как учитель. 

На смерть Высоцкого Евгений Александрович, нам показалось, откликнулся не по-людски. Не был, оказывается, наш кумир выдающимся актером, великим композитором, певец из него вообще никакой, поэт — так себе. «А кем же он был?» — вопрошал Евгений Евтушенко, который не просто поэт, а больше, чем поэт. «Высоцкий — это явление…», — продолжал поэт. Но мы уже его не слышали, мы обиделись за Высоцкого. Сколько лет прошло, пока поняли: не так уж он был неправ.  

На прозу Е. Евтушенко так же охотились, как за сборниками стихов. Первой про­чли «Ардабиолу», фантастическую повесть о том, как ученый изобрел лекарство от рака. Потом были «Ягодные места», киносценарии, депутатство при Горбачеве, Ельцину посвященное «Просыпается совесть у танка». Дмитрий Быков сострил: «Совесть-путанка».

Евтушенко обиделся и уехал преподавать русскую литературу американским оболтусам. Вероника Долина вслед горько усмехнулась: «Всемирный голубь Евтушенко исчез в сапфировой дали».

Наскоки поэта на поэта — дело житейское, принято у них так от сотворения слова. Как мы радовались, дураки, когда за Высоцкого «отомстил» Дима Быков. Но и он перегнул, кажется: «Религиозной лирики у него…(Евтушенко) практически нет — если не считать стихотворения «Дай Бог», столь, прости господи, пошлого, что оно немедленно стало песней Александра Малинина. Дай Бог, чтобы твоя жена тебя не пнула сапожищем, дай Бог, чтобы твоя страна тебя любила даже нищим… Кажется, я перепутал жену со страной. Неважно. Важно, что перечень просьб к Господу в этом стихотворении был невообразимо длинен…».  Ай-ай-ай, а Евгений Александрович два стихотворения Дмитрия Быкова поместил в свою антологию «Строфы века». Вот и делай людям добро. 

Скольких молодых Евтушенко за руку ввел в литературу, а скольким вкус привил к истинной поэзии. Талант он чувствовал за версту, заклятые враги этого не отрицают — ни Иосиф Бродский, ни Станислав Куняев. Даже М. Веллер уважительно отозвался: «Нужно отдать должное». Пригласил к себе на передачу — и отдал. Правда, смазал в конце. Чересчур уж фальшиво сочувствовал, что Евгению Александровичу однажды запретили поехать за границу. Это ему-то, исколесившему весь мир! Поэту, которому жал руку американский президент и главы государств пожиже, а мировые кинозвезды в очередь вставали за автографом. 

На отпевании Етушенко были родственники и самые близкие люди. Настоятель храма, он же публицист и литературный критик, совершил чин отпевания, а потом предложил включить в школьную программу «Антологию русской поэзии», созданную Евтушенко. В храме было несколько поэтов, среди них — Марина Кудимова. Ее подборку в ежегоднике «День поэзии» за семьдесят какой-то год комментировал Е. Евтушенко. До сих пор помню ее «Осень»: «Прости меня, неслиянную». Скольких он открыл даровитых и самобытных! Из его критических статей в книге «Талант есть чудо неслучайное»  я впервые прочел о поэтах и прозаиках (Цветаевой, Кирсанове, Конецком), о художниках, кинорежиссерах и даже футболистах. 

А что потом произошло? Стала раздражать исповедальность напоказ, истошная откровенность и распахнутость прозаических воспоминаний, где он, убиваясь и упиваясь, перечисляет покинутых и покинувших жен. Да и хвастовство поднадоело: какой он «разный, целе и нецелесообразный». 

«Равного ему в российской поэзии просто нет», — это Александр Градский изрек. А что может сказать народный артист России, когда журналюга (Градский придумал слово) приставил микрофон, как нож к горлу? На самом деле — как это нет? Еще как есть! Юнна Мориц, Александр  Кушнер, еще живы «ахматовские сироты» Е. Рейн, А. Найман, Д. Бобышев (Надо же, есть же такие места, где и животным живется спроста). И что значит, равного? Кто должен по ранжиру строить, в ряды и шеренги запихивать, Дмитрий Львович Быков? Он сам себя, как поэта, застенчиво поместил во второй ряд. А Евгений Александрович всегда предостерегал: поэзия не ипподром и поэты не скаковые лошади.

На переделкинском кладбище покоится много поэтов, как говорил Маяковский, хороших и разных: Н. Доризо, М. Алигер, В. Боков, А. Межиров, Г. Поженян, Р. Рождественский, А. Тарковский, К. Чуковский… Евгений Александрович завещал похоронить себя рядом с Пастернаком. В 1959 году Борис Леонидович подарил ему сборник, сделав надпись: «Дорогой Женя, Евгений Александрович, вы сегодня читали у нас и трогали меня и многих собравшихся до слез доказательствами своего таланта. Я уверен в вашем будущем. Желаю вам в дальнейшем таких же удач, чтобы задуманное воплощалось у вас в окончательных, исчерпывающих формах и освобождало место для следующих замыслов».

«Всё дал, кто песню дал», — убеждала Цветаева. Представим, Борис Леонидович читает вот это из Евтушенко: 

За ухой, до слез перченой,

Сочиненной в котелке,

Спирт, разбавленный Печорой,

Пили мы на катерке.

Мой лес! Мой густой деревянный добряк!

Скажи, ты готов к дикарям-декабрям?

Но снег повалится, повалится,

Закружит все веретеном, 

И моя молодость появится

Опять цыганкой под окном.

Пастернак, перефразируя Маяковского, который об одном хорошем поэте написал: «Этот нам компания, пускай стоит», — думается, мог бы сказать о соседстве с Евтушенко: «Этот нам компания, пускай лежит». •