Родоначальнику авторской песни — сто лет

Александра Галича считают первооткрывателем жанра, которому долго не могли подыскать подходящее название. Да и самому исполнителю достойное пристойное прозвище никак не придумывалось.
Поющий поэт — длинно, бард — слово не наше. Заглянули в историю, наткнулись на гусляров и бандуристов, в Европе откопали менестрелей, миннезингеров, трубадуров, в Азии наткнулись на акынов и ашугов. Все не то. Сегодняшние шоумены не парятся, сварганили канал, назвали его «Шансон»­ — универсально, всеобъемлюще. И крутят блатняк, называя его городским романсом; проскакивает там и авторская песня, она тоже в шансон угодила.
На сцене «Градский холл» (и не иначе) прошел концерт к столетию Галича. Первый телеканал транслировал. Наутро интернет запестрел сообщениями, что наследники Александра Аркадьевича подали на организаторов в суд. Кажется, речь шла о нарушенном авторском праве. Вспомнились какие-то пятигодичной давности пиршества, транслируемые по телеку из кремлевского концертного зала. Торжественно объявляют: «В сопровождении академического дважды краснознаменного, ордена Красной Звезды ансамбля песни и пляски Российской Армии имени Александрова поют «Отпетые мошенники». Кто только не выползал на главную сцену страны.
В 1968-м, придумывая название первому фестивалю в Новосибирске, устроители голову не ломали, мол, кому надо, тот поймет. Окрестили его первым фестивалем бардов и менестрелей. Загадочно, романтично, таинственно, и до сих пор вспоминают. Конечно, Галич не был изобретателем нового жанра. И у Вертинского были предтечи. Кстати, Галич относился к нему с почтением, встречался с Александром Николаевичем. Современный исполнитель Тимур Шаов, автор одной из лучших своих песен «Иные времена, или переслушивая Галича», полусерьезно называет себя мелодекламатором. Тоже подходяще. А в шестидесятых годах в культурном министерстве остановились на нейтральном термине — исполнитель авторской песни. Потом  все же уточнили — самодеятельной. Чтоб как-то урезонить этих шептунов, хрипунов, крикунов, чтоб свое место знали. Сами посудите: поют плохо, музыкальное образование у вожаков либо зачаточное, либо отсутствует напрочь, документов, удостоверяющих, что они профессиональные поэты, вовсе нет; на гитаре тот же Галич с Окуджавой играют из рук вон. А популярность растет, как на дрожжах. Надо что-то с этим делать. Во-первых, опасаясь конкуренции, тревожатся эстрадники и вся орава, которая их музыкально и поэтически обслуживает. А во-вторых, зачем плодить диссидентов, этих самопровозглашенных мучеников совести? Явление надо чем-то разбавить, размыть, затуманить. И дали отмашку. Чуть ли не в каждом сельском клубе открылись КСП (клубы самодеятельной песни). Движение приобрело характер массовый и хаотичный, фестивали сделались регулярными и некоторые дожили до наших дней.

***
Но патриархи авторской песни фестивальные сборища не жаловали. Галич спел лишь однажды в упомянутом Новосибирске — и ему хватило. Это было первое и единственное открытое выступление Александра Аркадьевича на родине. Последствия оказались не мгновенными, но фатальными. Началось с заказных обличительных газетных статей. Галич вернулся на кухни, пел для друзей. Булата Окуджавы в Новосибирске не было, он тоже выступал преимущественно на квартирниках. Разве можно было где-то открыто спеть: «За что ж вы Клима Ворошилова? / Ведь он ни в чем не виноват. / Он лишь хотел, чтоб лучше было бы…» С Высоцким немножко другая история. Его дворовый фольклор не так раздражал начальство, оно было больше озабочено коммерческой стороной дела. Без всяких объявлений и реклам Владимир Семенович мог собрать несколько залов битком и заработать за три-четыре часа больше, чем получал за месяц культурный чиновник. «Все это непонятно. И, в общем, неприятно. Не каждый так умеет. Вот» (Вероника Долина).
После выступления в Новосибирске Галич вылетел из союзов писателей, кинематографистов, а потом из Советского Союза. Что он там себе позволял? Вспоминал, как в свое время травили Пастернака. И напророчил, накликал, накаркал. Его выгоняли почти так же, как Бориса Леонидовича, даже, может быть, те же «рожи, пострашней балаганьих рож» и в том же зале, «в дубовой ложе». Ничего не изменилось — да и что могла сделать кратковременная оттепель в этой вечной мерзлоте? На концерте в Новосибирске Галич вспомнил про собрание по проработке Пастернака: «И кто-то сдуру вопрошал: «Кого, за что там? / И кто-то жрал, и кто ржал над анекдотом». Но добило начальников от культуры самонадеянная и абсолютно хамская угроза: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!»  «Ну-ну!» —подумало начальство. Юлий Ким перевел: «Ишь, зажрались харчей наших, нелюди, / Обнаглели и воду мутят! / Ничего, мы напомним, как лебеди / Превращаются в гадких утят».
О Галиче, Солженицыне, Анатолии Кузнецове, авторе «Бабьего Яра», мое поколение могло что-то слышать только на голосах вражеских радиостанций. Вообще-то «голоса» считались запретными, но что-то не припомню, чтоб в школе нас собирали и предупреждали: вот, мол, есть такие-то радиостанции, где все врут, клевещут и подрывают основы государства. У нашего учителя мы как-то спросили про Солженицына. В ту пору Александр Исаевич что-то выкинул шибко антисоветское, и его имя трепали во всех центральных газетах. Учитель проинформировал: у Солженицына отец был белым офицером. И слушать «вражьи голоса» стало еще интереснее.
 Где-то в середине семидесятых по полчаса в день на заглушаемой, захлебывающейся волне по «Радио Свобода» читали «Архипелаг Гулаг», крутили Галича, Кузнецов рассказывал, как в тюремных дворах под шум моторов расстреливали заключенных. «Архипелаг» пацанам быстро надоел — длинно, нудно, утомительно. Песни Галича куда живее, к тому ж Александр Аркадьевич доброе слово о нашем кумире Высоцком однажды замолвил. Впрочем, крутили записи — ни Анатолия Кузнецова, ни Галича к тому времени в живых уже не было.

***
В сложной книге о русском еврействе «Двести лет вместе» А. Солженицын отвел творчеству Галича целую главу, рассказал, что Галич — это псевдоним, образованный от фамилии Гинзбург и имени с отчеством. В разное время оба изгнанника побывали на «Радио Свобода». Галич вел рубрику, работал сначала в Мюнхене, потом в Париже. О сотрудничестве с Александром Исаевичем на «Радио Свобода» вспоминают со сдержанным юмором: «Сам Солженицын считал, что слышал наши передачи еще в казахстанской ссылке, в 1955 году. И приводил конкретный пример, пересказывая содержание одной из программ. Ему отвечали, что это было не по «Свободе», а по «Голосу Америки». Александр Исаевич рассерженно настаивал. Собеседник недоумевал: «Да ведь эту программу я делал, а работал я тогда на «Голосе». Солженицын все равно не соглашался. Настойчивый был человек. Ему была важна картина, сложившаяся в его сознании. Александр Исаевич заявлял даже, что «Свобода» никогда не брала у него интервью, что сам он по нашему радио и не выступал вовсе. «Свобода» в открытую полемику не вступала, продолжая, несмотря ни на что, рассказывать о каждом поступке писателя, предоставляя споры будущим историкам». Знаем, верим. Упертый был человек Александр Исаевич. Когда его приперли с неопровержимыми доказательствами авторства «Тихого Дона», которое он яростно опровергал, и оставалось просто извиниться, Солженицын нашелся: «На Лубянке и не такое могут состряпать».
По-моему, лучшее, что написано о Галиче в прозе, это статья большого писателя Юрия Нагибина. Они дружили. Разошлись задолго до отъезда Галича заграницу. Юрий Маркович с кем только не разошелся. Под старость он вскрикнул: «Столько прожить и не нажить хотя бы одной дружеской привязанности!» Поостыв, опомнился: «Ну, это не совсем так. Были Павлик и Оська, и Саша Галич, и еще были друзья, да скурвились».
Свой дневник Юрий Нагибин называл беседой с самим собою. 27 декабря 1977 года он записал: «Вчера сообщили: в результате несчастного случая скончался Александр Галич… Ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели». Более поздняя запись: «Был на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Саша лежит в одной могиле с какой-то женщиной. Не было мест на перенаселенном кладбище. Вот ирония судьбы — всю жизнь Анька вытаскивала его от чужих женщин, а теперь сама уложила в чужую смертную постель».
Дневник Юрий Маркович вел с 1942 по 1986 годы. Кто-то называет его бесценным документам эпохи, кого-то откровенная «беседа с самим собой» коробит и приводит в ярость. Опубликовать «записки для себя» Нагибин решился в 1994 году и распорядился об этом за 15 дней до смерти.
Читаешь статью 1989 года «О Галиче — что помнится», и как будто не было тридцати лет.«Казалось бы, то, о чем он поет, отодвинулось, утратило остроту — ничуть не бывало. За минувшие годы мы не только не залечили ни одной болячки, не разрешили ни одного мучительного вопроса, не приблизились к чему-то лучшему, если исключить право (весьма лимитированное) кричать о наших муках, физической и моральной нищете и униженности, но довели все до последнего предела. И Сашины сарказмы ничуть не пожухли, напротив, выострились. Теперь пришло время называть все своими словами, прямо в лоб. Покров тайны сорван с действительности, не надо играть ни в какие символические игры, нужны конкретные имена, точные обстоятельства преступлений. Сашины песни переживают второе рождение, став, как никогда, нужными расхотевшему терпеть народу».•