Сто лет назад умер Блок (1880-1921)

Нет ни одной известной песни на стихи Блока, такой, что сегодня называют дурацким словом «шлягер». Впрочем, не только на стихи поэтов «серебряного века» нет «хитов» (еще одно дурацкое определение). Эстрадники не поют и представителей века «золотого», не услышишь от них ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Баратынского. Пугачева как-то для разнообразия сочинила пару-тройку песенок на стихи Мандельштама и Цветаевой, но разве им что-нибудь светит в хит-парадах, разве сравнишь эту лабуду с  «Айсбергом» Ильи Резника.
В прошлые века на стихи поэтов-классиков классики-композиторы сочиняли романсы. Этим занимались Чайковский, к примеру, Глинка, Даргомыжский, Рахманинов и многие другие. Блока охотно пел Александр Вертинский, прадедушка бардовской песни. Только барды, пожалуй, и способны отличить попсу от поэзии. Недавно в интернете наткнулся на романс в исполнении Николая Носкова на стихи Гумилева «Однообразные мелькают все с той же болью дни мои». Потрясающе, по-моему. А Блока Носков почему-то не поет.
 Голоса Блока и Гумилева сохранились на фонографе. Уникальным записям больше ста лет. Есть запись поздней Ахматовой (уже на пленку) — рассказ о выступлении ее и Блока в 1913 году на Бестужевских курсах в Петербурге. Анна Андреевна вспоминает: «В артистической я встретила Блока… В это время он уже был знаменитейшим поэтом России, а меня никто не знал… К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после Блока. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он с упреком в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». Сан Саныч рекомендовал молодой поэтессе читать «Все мы бражники здесь и блудницы» Анна Андреевна закапризничала:
— Когда я читаю: «Я надела узкую юбку», — все смеются.
Блок успокоил:
— Когда я читаю: «И пьяницы с глазами кроликов», — тоже все смеются».
  С юмором у символиста Сан Саныча был полный порядок.
Бестужевские курсы окончила Любовь Дмитриевна Менделеева, «Прекрасная дама», жена Блока с 1903 года, дочь великого химика, актриса, возлюбленная Андрея Белого, друга-врага Сан Саныча. В этом любовном треугольнике каждый угол был острым, как отравленная стрела.
 «А вот мы втроем, Блок, Гумилев, я, — продолжает Анна Андреевна, — обедаем 5 августа 1914 года на царскосельском вокзале в первые дни войны. Гумилев уже в солдатской форме… Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели его (Блока) пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев». Блока зачислили табельщиком в инженерно-строительную дружину. Если верить Зинаиде Гиппиус, перед отправкой он ей сказал по телефону: «Война — это, прежде всего, весело!»

***
  Пушкина называли солнцем русской поэзии. Блока — луной. Воспоминания Зинаиды Гиппиус начинаются с главы о Блоке «Мой лунный друг». Она их написала в 1922-м в эмиграции, через год после смерти поэта.
— Не помню его улыбки, если и была — то скользящая, незаметная. А в этот период помню именно улыбку, озабоченную и нежную. Это было, когда он ждал своего ребенка, а больше всего — в первые дни после его рождения… Митька этот бедный умер на восьмой или на десятый день… Погасла какая-то надежда. Захлопнулась едва приоткрывшаяся дверь».
  Александра Александровича сегодня трактуют примитивно: воспел революцию, написал «Двенадцать» — и от него отвернулась интеллигенция во главе с Зинаидой Гиппиус. В результате Сан Саныч отрекся от поэмы, революции, от всего того, что неминуемо за ней последовало; ужаснулся, проклял все и вся и задохнулся: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!»
Сегодня блоковеды визжат и стонут: просился за границу — не выпустили; умер от голода,  цинги, подагры, астмы, нервного расстройства; да еще Ленин с Менжинским (преемник Дзержинского) не давали ни проходу, ни продыху.
  Владислав Ходасевич, которого Бунин называл муравьиным не то спиртом, не то уксусом, не то кислотой, гораздо точнее определил диагноз: «Блок умирал несколько месяцев…Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти».
  Помнится, с нашим фотографом в конце ужасных 1990-х мы отправились на один из заводов. В цехах народу мало, в конце безлюдного коридора уборщица моет пол. Вовка направился к ней: «Нам-то тебя и надо!» Когда-то она была книжным распространителем. Это не основная ее профессия, а почетная общественная нагрузка. В самой читающей в мире стране не вдруг можно было купить хорошую книгу. И, как грибы, всюду пооткрывались книжные клубы. Сейчас уже и не вспомнить, для чего. Скорее всего, таким образом боролись с дефицитом, а его делали из всего.
 Короче, с такими людьми, как книжный распространитель, нужно было дружить. И Вовка дружил. Распространительница дала ему ключ от какого-то чулана, сказав: «Да там ничего путного не осталось». И действительно, никакого Дюма, ни одного детектива. Вовка приволок две стопки книг, белых и черных. Белые — это воспоминания Ермолинского о Булгакове, черные — дневник Блока.

***
 В армии мы много читали. Наша рота охраняла территорию ракетно-ремонтной базы. Через день — на ремень. В караульных сутках — три, а то и четыре двухчасовые бодрствующие смены. Читай не хочу. В части имелась шикарная библиотека. Возле пирамиды (это такая штука, куда часовые ставят автоматы, когда приходят в караульное помещение) стоял столик с книгами. Однажды (это на втором году службы) с удивлением увидел на столике первый том Блока. В школе я выучил «Скифов», хотя их не задавали. Но там было чем восторгаться: «И мясо белых братьев жарить…» А тут — лирика, про которую Есенин говорил «дохлая, томная»… Ранний Блок, символист. Все размыто, туманно, не названо по именам.
 Спрашиваю у нашего сержанта, замкомвзвода: «Это не ты Блоком увлекся?» «Ага, — говорит, Дуцу читаю вслух, чтоб заснул». Дуц — это начальник караула, до сих пор не знаю, это кличка его или фамилия. Оказалось, книгу принес студент-филолог из Украины. Он в первый раз заступил в караул. Тощенький, тщедушный, бледный. Про него Гумилев тоже сказал бы, что таких брать на фронт, все равно, что жарить соловьев. Но войны никакой не было, фронта тоже. Филолог Сережа отъелся быстро и обрел румянец. Это он обратил мое внимание на недавно появившийся плакат возле штаба с блоковской цитатой: «О доблестях, о подвигах, о славе».
— Шура, ты знаешь, как там дальше?
— Что-то про горестную землю…
— Да, да, прям сразу за строчкой «О подвигах, о доблести, о славе» идет «Я забывал на горестной земле».
Вовка Чуча (оторва из оторв) аж присвистнул. Он разговор подслушал, и ночью на плакате воспроизвел строфу полностью. Чучу вычислили. Да и трудно было не вычислить: он вывозил в белой краске галифе, гимнастерку и лестницу. Старшина хотел ему впаять 10 нарядов вне очереди («губы» у нас не было), однако Чуча мягко возразил: товарищ прапорщик, имеете право только на три наряда. Но объясните, за что? И рассказал старшине про строчку из Блока. Тот страшно удивился, не поленился сходить в библиотеку, после чего направился к ротному замполиту. Летеху только что к нам прислали. Плакат возле штаба — его инициатива. Старшина и замполит друг друга невзлюбили с первого взгляда. Старшина (он дослуживал последний год) обзывал салагу лейтенанта то политруком, то комиссаром. Летеха как старший по званию старшину послал. И прапорщик направился в кабинет командира роты. Но перед тем переспросил у нас: «Как вы говорите там продолжение?» Мы ему хором: «Я забывал на горестной земле… Товарищ прапорщик, давайте мы вам напишем». Он как рявкнет: «Отставить!» И нырнул в кабинет с таким видом, будто Блока всю жизнь читает на ночь  и засовывает томик под подушку… Плакат сняли, а Чуче ротный влепил пять законных нарядов вне очереди.

***
От поэмы «Двенадцать» Блок никогда не отрекался. Запись в дневнике Чуковского за три месяца до смерти поэта: «Любовь Дмитриевна почитала «Двенадцать» — и сидела в гостиной Дома искусств. Блок вошел к ней из залы с любящим и восхищенным лицом». И раньше Корней Иванович восторгался ее чтением: «… Жена Блока, дочь Менделеева, не пела, а кричала, по-бабьи, выходило очень хорошо, до ужаса».
После «Двенадцати» Блок почти не писал стихов. А когда их ему писать? Александр Александрович состоял в комиссии по изданию классиков русской литературы, в секции театрального отдела Наркомпросса, в редакции журнала «Репертуар»; служил лектором «Школы журнализма», председателем режиссерского управления Большого драматического театра, заведовал немецким отделом издательства Всемирной литературы, и прочая, и прочая. Сгорел человек на работе.
  В 1918-м, узнав, что квартиру Блоков уплотняют и хотят вселить двух красноармейцев, злоязыкая Гиппиус съязвила: «Мало, надо бы двенадцать». С юмором у Зинаиды Николаевны тоже был полный порядок. Незадолго до ее отъезда из России, если верить ее воспоминаниям, они с Блоком встретились в трамвае:
— Здравствуйте.
  Этот голос ни с чьим не смешаешь. Подымаю глаза. Блок.
Лицо под фуражкой какой-то (именно фуражка была — не шляпа) длинное, сохлое, желтое, темное.
— Подадите ли вы мне руку?
Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжелые. Я протягиваю ему руку и говорю:
— Лично — да. Только лично. Не общественно.
Он целует руку. И, помолчав:
— Благодарю вас…  — и я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мной Блока, различаю темную на нем… да, темно-синюю рубашку…
И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле.
  Из дневника Блока я выписывал цитаты к выборам и убедился что во всех странах во все времена они проходят одинаково. Сан Саныч свидетель: «4 января 1918 год. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы). Это — ватерклозет. M-lle Врангель тренькает на рояле (б…ь буржуазная), и все кончено».
  А вот что примерно в то же время выписывал из дневника Блока редактор журнала «Наш современник» Станислав Куняев для своей книги: «Вспоминаю запись Александра Блока, который в голодном Петрограде 1918 года приходит в свою вымерзшую квартиру, слышит за стеной громкий голос  какого-то благополучного дельца, проникающий с нечеловеческой энергией пошлости сквозь стену, и несчастный, уже предчувствующий свою гибель великий поэт шепчет в мировое пространство: «Отойди от меня, Сатана! Отойди от меня, буржуа. Только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать. Лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, Сатана!» А вы говорите, подагра…•