Сполохи памяти

Какой же это был год, когда мы, опоцкие пацаны, увидели его впервые? Он гулял с малышом возле школы, вел его за руку. Конец шестидесятых, должно быть. Во круг бывшей «девятой» (ныне «четвертой») пролегал заасфальтированный тротуар с побеленным бордюром. Из-за угла, где на деревянный зеленый штакетник упал пылающий куст боярышника, они и вышли.

Дяденька. — Гуси-гуси.

Мальчик. — Га-га-га.

Дети, играющие в классики, смолкли. Старшие зашептались: «Учитель! Он в школе живет».

Разговор в опоцком дворе. Малярша тетя Лида белила комнату, где он жил с семьей.

— Богато живет?

— Кроме книг, ничего не заметила. В центре комнаты — до потолка — стеллаж с полками, его можно обойти вокруг…

У нас литературу он начал преподавать с середины девятого класса — заболела учительница. Нам с другом Славкой довелось близко познакомиться с Игорем Зиновьевичем чуть раньше…

В те годы «девятая» была самым крупным поставщиком трудных подростков в детские исправительные колонии. Опоки слыли чем-то вроде Марьиной рощи. Недаром за десять лет в школе сменилось пять директоров, в том числе, фронтовики.

Вообще-то мы со Славкой не были оболтусами. Лично я два года назад услышал, как у меня за спиной одна учительница негромко сказала другой: «Вот идет наш потенциальный медалист». А классный руководитель Зинаида Александровна Смирнова на школьном педсовете, где нас пропесочивали в присутствии преподавателей, родителей, директора, завуча, защ щала нас слезно, уверяя, что мы — лучшие из класса.

Мы залезли в школу. Дождливым осенним темным вечером, слоняясь от нечего делать, с радостным удивлением обнаружили, что ключ от дома открывает школьную дверь… О том, что кто-то ходит по школе, Игорю Зиновьевичу сообщил плотник дядя Коля, возвращавшийся домой из бани. Нас накрыли в спортзале… На педсовете мы так и не смогли объяснить, зачем пробрались в школу.

Игорь Зиновьевич записал нас во все кружки и секции, а когда услышал, как я на школьном вечере читал «Я убит подо Ржевом», сказал: «Плохо». И начал заниматься индивидуально. Мы играли в театральном спектакле, участвовали в заводской агитбригаде, попавшей на заключительный гала-концерт в тверском драмтеатре; я занял первое место в школьном шахматном первенстве на первой доске (Игорь Зиновьевич руководил клубом, который он назвал «Опоцкая ладья»); стал чемпионом на городских школьных соревнованиях на двухсотметровке и подтягивании, участником областного конкурса чтецов…

Через год он включил нас в списки на экскурсию в Смоленск-Брест-Минск-Хатынь-Барановичи, сказав нам со Славкой: «Вы реабилитированы».

По литературе он ставил мне «пятерку», давал книги по поэзии Серебряного века, которой в школьной программе не было. Заставлял читать «внепрограммного» Бунина. Записал на факультатив по искусству, где я впервые ахнул, увидев репродукции Боттичелли.

Почему-то больше всего боялись отвечать у него на уроке. Вызывает ученицу к доске, просит прочесть из Есенина. Она читает «Отговорила роща золотая», «Клен ты мой опавший», «Над окошком месяц». Некоторые строфы повторяет по два раза.

Игорь Зиновьевич слушает: локти на столе, голова в ладонях, в глазах — насмешливый блеск.

— Еще куплетик, пожалуйста, — и после взрыва смеха взрывается сам. — Какое задание может быть лучше, чем выучить Блока, Есенина, Маяковского?! А вы тут лепечете орэровский (грузинский ансамбль — А. Н.) репертуар.

Потом я съехал на «четверку», и как-то, сдавая зачет по Салтыкову-Щедрину, услышал: «Жил — дрожал, умирал — дрожал».

Когда я не поступил в ВУЗ и пошел на завод, Игорь Зиновьевич, встретив, рассказал, как он начинал работать в железнодорожном депо.

— Сбиваешь зубилом заусенец, по пальцам саданешь молотком, кровь хлещет, а они ржут: «В задницу сунь!» Ошпарило свежей неостывшей обидой, будто это вчера было, а не двадцать лет назад.

Когда он из школы ушел в журналистику, я не очень за него обрадовался, потому что было жаль, что у ребят не стало такого литератора.

Мы работали в разных газетах. Когда созданные им «Ржевские новости» раскололись, я написал статью, которая привела в ярость одних и не понравилась другим. Приглашать к себе в газету он перестал. Однажды, встретив, как всегда, громко, на всю улицу, произнес: «Саш, ты не хочешь мне протянуть руку?»

— Игорь Зиновьевич, вы же неделю назад… — недослушал, увидел знакомого, отошел.

Неделю назад остановил, взял под руку: «Что за манера? Встречает тебя какой-нибудь сопляк, тянет ручонку — делает одолжение. Как будто его никто не учил, что руку должен подавать старший. Если сочтет нужным». Возразить, что я никогда первым и не протягивал, он не дал.

— Про Яшку Гамбринуса ты хорошо написал…— насмешка. Я писал о «Гранатовом браслете».

Человек яркий, наделенный таким количеством дарований, что хватило бы на десятерых, он, кажется, мучился от какого-то недовоплощения. Пошел в политику, хотя и без того имел немало, мягко говоря, недругов.

Помню его страстную гневную речь на каком-то собрании журналистов, где он сплеча разил «бездарей от сохи и станка» в расплодившихся, как тараканы, печатных изданиях. После собрания я спросил: «Игорь Зиновьевич, а почему вы во время выступления все больше на меня смотрели?»

— Это тебе показалось, пойдешь ко мне?

Года за два до его кончины встретились с ним в тверском автобусе. Я ехал в архив, он — то ли в больницу, то ли по типографским делам. Игорь Зиновьевич сел рядом, хотя это было не его место. Вспоминали школу. Я ничего не знал о болезни учителя, стал вспоминать ребят из его любимого класса, которых уже не было в живых. Спросил: «Игорь Зиновьевич, когда у нас был выпускной, вы были моложе, чем я сейчас?»

— А сколько тебе?.. Конечно, моложе.