Детская память - кинолента хроники

Шестьдесят пять лет назад октябрьской осенью Ржев был занят немецкими войсками. Началась оккупация — одна из самых страшных страниц в восьмивековой истории древнего города.

О той поре немало написано, снято, сочинено. Появляются новые дневниковые записи и документы участников обеих сторон сражения.

Живых очевидцев все меньше. Дети войны уже давно прадеды.

Валентину Васильевичу Бурцеву осенью 1941-го было всего пять лет. Или — уже пять лет. Если что-то жуткое вцепится в детскую память, то на всю жизнь. У детей своя война и боль, свои кошмары.

Первая вспышка памяти.

«Я стою у окна детского сада на втором этаже — это деревянный дом возле станции Ржев-1. По путям бежит красноармеец. Длинная шинель, буденовка, винтовка. Немецкие самолеты пикируют с воем. Летят так низко, что видно летчиков. Бомбят.

Мать — она работала воспитателем в этом же детсаду — успела схватить меня, выбежать и спрятаться».

Немцы еще не вошли в город. Ржев горел. Горожане эвакуировались. Из близлежащих деревень приезжали на подводах крестьяне, набивали телеги товарами из разбитых магазинов и складов.

Отец Валентина Васильевича до войны служил в порту, в корпусе. Погиб под Ленинградом. Летчик-фотографочертежник, он вылетел с разведывательным заданием и не вернулся. Мать с сыном на некоторое время поселились у родных отца в деревне Смоленской области.

Кадр второй.

«Приехал красноармеец с возом сена, женщины накормили его, как сейчас помню, жареной картошкой. Он говорит: «Уходите, скоро немцы придут», — и уехал.

Погода сырая стояла, грязь кругом. Сидим в доме, ждем… Первые слова, которые я услышал от немца: «Матка, млеко, яйки!» Своими ушами слышал — не из кино или книг. Начали стрелять кур по насестам из автоматов. «Поохотились» и уехали.

Вскоре появляются в деревне наши, предупреждают население: «Прячьтесь по погребам — мы будем здесь оборону держать».

Женщины похватали детей, спрятались. Под утро слышна была стрельба и крики военных: «Все уходим!» В поле за деревней немецких трупов — что снопов…

Снова появляются немцы. Сначала — обозники. Начали резать по дворам поросят и закидывать в фуры, запряженные лошадьми. Кони огромные, сытые…»

Неместных жителей, тех, кто прибыл в деревню, отправили назад, в Ржев. Немцев еще не было, их ждали со дня на день. Информацией никто никакой не располагал, верили (и не верили) слухам.

«Мать уговорила какого-то красноармейца, шофера, взять нас с собой. Люди, кто пешком, кто на лошадях, покидали город. Направились в сторону Старицы. Отчетливо помню: сидим с матерью в кабине ЗИС-5, рядом со мной — винтовка водителя. Солнце светит в лобовое стекло.

И вдруг крик: «Немцы, немцы!» Водитель сказал: «Ну все, до свиданья». Машину бросил, схватил винтовку и побежал в лес».

Кадр третий.

Старицкий тракт. Пыль. Остановившиеся беженцы… И немцы идут в затылок друг другу. Шагают по канаве, что вдоль тракта. Людей развернули и велели возвращаться в город.

«Начали вновь скитаться, ходить по домам, искать приюта. Наш дом в Шихине оказался непригодным для житья: разломано все, растащено, разворочено. В поисках жилья мать повстречала деда Дроздова — известная в Ржеве фамилия: сам он баянист знаменитый, сын — кажется, горкомовский работник, жена — учительница. Сына и сноху позже немцы расстреляли как большевиков. Дед проживал с 13-летним внуком Юрой и пустил нас к себе. Вскоре дом этот, новый двухэтажный, немцы заняли под почту. Мой отец, путеец, инженер-строитель, помогал деду строить этот дом, смету составлял — потому он нас и пустил. Начальник почты — фельдфебель Фридрих, черный, лохматый (фуражка не налезала), по-русски чисто-чисто говорил. С ним же на почте работали старые немцы: бывший коммунист и социал-демократ. Вообще, с немцами нам повезло. Помню, Фридрих подарил мне цветные карандаши. Он видел, как я рисовал огрызком на клочке бумаги наши самолеты со звездами и немцев, падающих с моста. Немцы подойдут, головой покачают: «О, Валя — большевик!»

Мать, она родом из Вологды, озорница такая, секретарь комсомольской организации, часто с немцами спорила, могла и матом пульнуть. Фридрих подначивал: «Анна, скоро мы Москву займем». Она ему: «Да никогда вам не занять. Наполеон уже пробовал…»

И помню, зимой уже, Фридрих говорит матери: «Анна, только — никому, а то нас с тобой расстреляют: наши отступают от Москвы…»

Вспоминается еще такой эпизод. Фридрих с жаром: «Вот ты все кричишь на меня, фашист! Вон Ганс — коммунист, а тот — социал-демократ! А дали они детям хоть крошку хлеба?!»

За то, что мать обстирывала немцев, Фридрих давал ей продукты и по две буханки хлеба. Повару велел мясо рубить на двух чурбанах, что стояли во дворе. Я после рубки бегал во двор и собирал куски, что проваливались между чурбанами. Вот тебе и фашист…

Наступило лето. Наши бомбили без конца. Летали «кукурузники», низко, чуть выше домов. Немцы смеялись: «О, рус папир!» (бумажник). Наши летчики бросали с «кукурузников» ручные гранаты. Прятались в купеческих подвалах.

На «Калининские дома» — мать считала — по 70 бомбардировщиков наших налетало. «Катюши» поливали термитными снарядами. Во время одного такого «катюшного» обстрела спустились мы в подвал. Легли на нары двухъярусные. Снаряд попал в простенок. Дверь металлическая открылась. Все кричат: «Закройте дверь!» Женщина одна, мать двух маленьких девочек, пошла закрывать дверь — и тут второй снаряд. Пыль кирпичная столбом стоит. Я прошу: «Мама, отряхни мне голову». Она попыталась встать, облокотилась — и вся рука в крови. На нижнем ярусе всех поубивало. Юрка Дроздов выбрался по бревнам вверх, нам помог, девчонкам, и пошли мы по улице Ленина. Дождь хлещет, а все кругом горит от снарядов термитных.

Полицаи стали жителей в кучки собирать, немцы мимо на машинах едут к мосту. Собрали нас в колонну и повели на ту сторону».

Кадр четвертый.

«Только дошли до «казанки», наши стали стрелять из орудий. На моих глазах снаряд попал в купол Казанской церкви. Немцы-конвоиры торопят, люди медленно идут. Я нес солдатский котелок с картошкой, мать — швейную машинку. Какая-то старушка оглянулась на церковь без купола, перекрестилась, — немец пнул ее сапогом и застрелил из автомата… Почему-то обратил внимание вот на что: всех, кто крестился-божился, поубивало. В подвале на нижних нарах все молитвы читали, крестясь. А мать моя, комсомольский вожак, не верила ни в черта, ни в Бога — все мы выжили. Вот тебе и Бог…

Прошли Торопецкий тракт, видим: возле елок, недалеко от Мелихова — четыре пушки немецкие и ящики со снарядами. Наши орудия лупят по этим пушкам, а снаряды ложатся вправо-влево от колонны; люди прыгают в канавы, кричат…

Дошли до Муравьева, немцы сделали привал, разрешили попить, отдохнуть и велели опять собираться в колонну. Мать подходит к одной хозяйке и умоляет: «Слушай, спрячь ты нас». Она ей: «Бери корыто и стирай, а детей (двух девочек-сирот, меня и Юрку) гони на печку, если немцы спросят, скажу, что ты сноха моя с детьми». Так и случилось: немцы поверили и не погнали нас дальше. Почему-то крестьян они не трогали. Спасибо этой женщине, хоть задержались мы у нее ненадолго. Вечером пришел ее муж и выгнал нас всех. Многие муравьевские мужики работали у немцев слесарями, кузнецами; после войны их пересажали…

Выгнал он нас (сто раз Фридриха вспомнишь) — куда идти? Направились в ближайшее Толстиково. Жили в землянках, что от наших солдат остались, мать устроилась к немцам на кухню, воду носила, готовить помогала. А кухня такая (зимой это уже было): идут колонны немецких солдат — повар там их кормит. Мать случай рассказывала. Не хватило обеда, повар-солдат просит: «Анна, принеси воды из пруда, — и на ее удивленный взгляд сказал, — им все равно подыхать, они на фронт идут».

Однажды в колонне мать узнала Фридриха. Он подошел: «Анна, здравствуй! Я — на фронт. Чувствую, что меня убьют… Скажи Юрке, пусть берет санки, найдет мою часть, где медведь нарисован (у них вместо номеров — эмблемы), я продуктов передам». Юрка привез целый мешок хлеба, консервов, галет. Поделили на всех. Вот такой фашист… Больше мы его не видели.

В конце апреля в 43-м приезжают на мотоцикле два жандарма и говорят по-русски: «Забирайтесь в землянку и часа два не высовывайтесь. Наши отступают, они злые, если кого увидят, забросают гранатами. Мы поставим таблички: «Тиф!»

Так и сделали. Потом они снова приехали на мотоцикле — пацаны лет 16-17 — и сообщили: «Через час ваши придут», — и умчались».

Кадр пятый.

«Через час идут наши. Все высыпали, конечно. И как сейчас помню наших: серые шинели, винтовку держат перед собой, рукавиц нет, голодные, изможденные… Женщины начали печь кукурузные лепешки. Мать упросила одного старика взять нас в Ржев. Приехали мы на обозе вслед за войсками. Оккупация кончилась. Но старого Ржева уже не было».

Мать отдала девочек в детский дом. Юру Дроздова устроили в Суворовское училище. Валя Бурцев пошел в школу, которую кончил с отличием. Окончил (с отличием же) речное училище на судостроительном отделении, отслужил четыре года на Балтфлоте. И вот уже сорок лет ведет судомодельный кружок для детей всего города.

Десять лет Валентин Васильевич ведет кружок на станции юных техников. Модели судов, собранные руками ребят, два раза в год успешно участвуют в соревнованиях. А недавно ржевская СЮТ получила от министерства образования в подарок автобус. Наша станция была названа лучшей из 182 тысяч подобных детских организаций России. В этом немалая заслуга и В. Бурцева, мудрого и доброго мастера, чье опаленное детство так быстро кончилось в оккупированном Ржеве.