Сто лет убийству Распутина

Предыдущая часть 

А как на Распутина  реагировал культурный Серебряный век? 

Александр Блок: «Распутин — всюду». Александр Александрович  редактировал стенографические отчеты чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства. Впечатлений хватило на две поэмы и книгу. Через год после февральской революции и через пару месяцев после октябрьской Блок создаст «Двенадцать». Следом буквально за два дня сочинит «Скифов» — и все. Муза покинет поэта и больше не вернется. Книга «Последние дни Императорской власти» выйдет посмертно.

Булгаков в начале двадцатых обращается с просьбой к друзьям: «Нужен весь материал для исторической драмы — все, что касается Николая и Распутина… до зарезу!.. Лелею мысль создать грандиозную драму. Уже готовы наброски и планы». Драму Михаил Афанасьевич не напишет, Распутина упомянет в одном из рассказов.

Анна Ахматова, частый посетитель кафе «Бродячая собака» («Все мы бражники здесь и блудницы»), вспоминала о богемном заведении: «И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина». 

Иван Бунин в «Окаянных днях»: «Развратник, пьяница Распутин, злой гений России. Конечно, хорош был мужичок. Ну, а вы-то, не вылезавшие из «Медведей» и «Бродячих Собак?» 

Зинаида Гиппиус: «Я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик». Василий Розанов сначала согласится: «Зашедши к священнику, я встретил у него за сухим чаем (без всего) не то мещанина, не то крестьянина.  Мужичонко, серее которого я не встречал». 

Но потом Василия Васильевича понесло: «За Распутиным табуном бегали экзальтированные дамы, а он, в отличие от того же Иоанна Кронштадтского, таким окружением тяготился и страдал… Если совсем честно, не страдал вообще и даже наоборот». И договорился до крамолы: «Мы, собственно, имеем возникновение момента святости. Но этого мало — начало момента, с которого начинается религия. И вот в этом «петербургском чудодее мы собственно имеем на ладонь положенное начало религии и всех религий». 

Вспомним, Венедикт Ерофеев признавался: «Розанов, гнусный ядовитый фанатик, этот токсичный старикашка… спас мне честь и дыхание». Другим спасением Веничка называет Новый Завет и российскую поэзию: «То есть вся русская поэзия от Гаврилы Державина до Марины (Марины, пишущей «Беда» с большой буквы)». 

А вот как Марина Цветаева  пишет о четырех строчках из  стихотворения Николая Гумилева «Мужик».

В гордую нашу столицу

Входит он — Боже, спаси! — 

Обворожает царицу

Необозримой Руси.

Марина Ивановна гениально комментирует и стих, и ситуацию: «Вот, в двух словах, в четырех строках, все о Распутине, Царице, всей той туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы. Вчитывайтесь, вчитывайтесь внимательно. Здесь каждое слово на вес — крови. 

В гордую нашу столицу (две славных, одна — гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) — Боже спаси! — (знает не спасет!), обворожает Царицу (не обвораживает, а именно по-деревенски: обворожает!) необозримой России — не знаю как других, меня это «необозримой» (со всеми звенящими в ней зорями) пронзает — ножом.

Еще одно — заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой еще не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц — силой вещей и верст. Четыре строки — и все дано: и чара, и кара… А если есть в стихах судьба — так именно в этих, чара — так именно в этих, История — так именно в этих.

Так, в сознании самых проницательных и глубоких своих современников сибирский крестьянин сделался неотъемлемой частью петербургского и — шире — всего российского ландшафта, приметой эпохи, ее камертоном, символом, точкой отсчета и знаком исторической судьбы России. Без него эту эпоху нельзя было понять и вынести его из нее также невозможно, как невозможно свести распутинский миф к газетным статьям, которые раздражали Царскую Семью». •

Продолжение следует