Не за праздничным столом

 В 41-м два его старших брата ушли на войну, он тоже попросился  добровольцем. Взяли. Мать, отец, младшие брат с сестренкой, эвакуированные в Кимрский район,  вернулись в родную деревню сразу, как только освободили Ржев. Маму назначили председателем сельсовета.

В июне 1944-го старшего сержанта Ивана Громова отпустили в отпуск на родину. Двадцатилетний парень прибыл в деревню героем — два ранения, медаль «За отвагу». Радовались мать, братишка, сестренка. Отец не успел.
В только что освобожденном районе с полей убирали разлагающиеся трупы. Их было много, гораздо больше, чем живых в деревне. В страшную работу включились и дети. В Ступино к огромной силосной яме свозили тела погибших солдат (немцев и русских), трупы убитых лошадей. Громов-старший и односельчанин Чернышев, доставая из кустов тела двух офицеров и троих солдат, подорвались на мине. Погибли оба. Горе не ходит в одиночку.

Рассказывает Антонина Александровна Громова.

— В тот день, 20 июня 1944 года, мама ушла на работу рано утром. В доме остались мы с младшим братом и брат  Иван, прибывший в отпуск на десять дней. Услышали шум во дворе. По деревням нередко рыскали дезертиры. Иван посмотрел в окно, увидел четверых,  вышел на улицу, хотел с ними поговорить, вразумить. Мародеры выстрелили, попали в сердце. Я подбежала, приподняла ему голову, положила себе на колени. Он тут же умер…У каждого пацана в то время было оружие, мальчишки стали стрелять по бандитам, но те побежали в сторону Афанасова и скрылись за речкой. Говорят, их потом поймали.

Ивана Громова похоронили на деревенском кладбище рядом с отцом. Братья вернулись с войны живыми. Один — летчик, воевал на истребителе, старший после войны дослужился до генерала.

Сестру Антонину после окончания старицкого педучилища направили по распределению  в Кенигсберг работать в школу. Дом из деревни перевезли в Ржев на улицу Щербакова.

— В прежние годы я каждую Пасху ездила в Ступино на кладбище к брату Ивану и отцу, — продолжает Антонина Александровна. — Автобус довозил до деревни Мироново, потом, когда он стал ходить до Светителева, пешком добиралась.

Сейчас мне не дойти. Пять лет уже не была после инсульта. Раньше военкомат помогал, а теперь сказали так: «Мы вашего брата в «Книгу памяти» занесем (или занесли, я не помню), а вот машин у нас нет». Обидно…

Еще бы не обидно. Как-то нелепо получается. Поисковые отряды со всей страны проделывают тяжелейшую работу, извлекают кости погибших, процент непрочитанных медальонов ничтожен… Оказываются заслуженные почести при захоронении останков, произносятся траурно-торжественные речи, служат панихиды. А здесь — известно, чья могила. Двадцатилетнего паренька, не успевшего довоевать, убитого мародерами-головорезами. Как с ним-то быть? Может, у немцев, что приезжают, спросить?  

Антонина Александровна перебирает семейный архив: «Я вот такая маленькая была, а тоже помогала хоронить останки, трупы же разлагались. Помню, у одного солдата письмо нашли, там адрес: Саратовская область, город Энгельс… Вот красноармейская книжка брата. Она вся в крови была, я ее отскребала. А это — денежный аттестат. Он высылал из армии маме. Вот его письмо с фронта. А это — свидетельство о смерти, в нем написано: «Причины — застрелен убийцами». Их много тогда бегало по лесам…»

 Время все же ненадежный лекарь. «А как вы попали в Кенигсберг?» — пытаюсь отвлечь ее от слез.

— В 1947-м поступила в старицкое педучилище, в 51-м закончила. Направили только двоих девушек, тщательный отбор производился из тех, кто не был в эвакуации. Оказана честь, с одной стороны. С другой… По тогдашнему закону, ты обязан был отработать после окончания институтов и училищ, иначе посадят на пять лет без суда. Кенигсберг (он был уже переименован в Калининград) являлся запретной зоной. Отобрали паспорт, выдали пропуск. Так я стала учителем и заведующей учебной частью Пушкаревской школы. Дети — в основном латыши, но были и литовцы, поляки и часть немцев, та, которую еще не выселили. В Калининграде вышла замуж, муж — молодой офицер. Потом — перевод из армии, сокращение. В Ржеве дали коммунальную квартиру на улице Коммуны: общая кухня, керосинки, рукомойник, печка, дрова. Квартира на третьем этаже, где сегодняшний магазин «Столичный».

Работала в пятой железнодорожной (ныне двенадцатой) школе. В здании из красного кирпича располагался интернат, вверху — классы, внизу детский сад.

В новую десятую школу переводили по партийной линии. Никто не хотел покидать пятую, ведь у всех — железнодорожные льготы, да и поликлиника с больницей выгодно отличались от городских. Уговаривать приезжали в пионерлагерь «Нижний бор», куда мы ездили каждое лето. У меня в первом классе 16 отличников было…

Находясь на пенсии, долго еще работала. Горком партии просил. Мы же все коммунисты: мама, отец, братья, сын. Сейчас живем с сыном. Пенсия хорошая….»

К пережитым Антониной Александровной бедам прибавилось еще одно огромное горе. Заболела и умерла 19-летняя внучка, стал инвалидом сын …

Бесчисленное множество грамот, благодарностей, удостоверений. В семейном архиве есть газетная заметка о сыне Алексее Громове. Лучший сварщик объединения «Электромеханика», шестой цех. Работу поручали самую ответственную, производственную и общественную. Штык за спиной у солдата-депутата (памятник на площади Революции) приваривал Алексей, участвовал в оборудовании фонтана.

Перебираем заводских знакомых из застойных времен. Многие не дожили до пенсии. В годы демократических преобразований спились, сбомжевались, покончили с собой. Страшно узнавать в существе, роющемся в мусорном баке, бывшего рабочего из соседнего цеха, страшно узнавать, что другой замерз на улице.

Нет, мы все же закончим на мажорной ноте. У Антонины Александровны, должно быть, тысяча учеников, от Калининграда до Ржева. Наверняка кто-то живет счастливо. В школах, где она преподавала, развито волонтерское движение. Всего-то и надо — помочь добраться до могилы, где похоронены отец и брат.