Памяти Володи Рыбкина

 Буквально за день говорили о нем с мужиками, и каждый произносил то же, что последние лет десять. Мол, я б давно уже околел, а у него «лошадиное» здоровье… Как там у Достоевского: «Эй, жизнью не брезгуйте».

У Володи была богатая библиотека, он гордился, что у него такое количество книг, коллекционировал с советских времен. Каждый год с друзьями ездил в Берново, когда там устраивались книжные ярмарки. За чтением, правда, застал я его всего один раз. Сидел за кухонным столом (очки в руке), склонился над «Гиперболоидом инженера Гарина», смеялся, зачитывал вслух. Восторженно говорил о фильмах Тарковского, я поверил, примчался к нему, когда шло «Жертвоприношение» по телеку, а он смотрит по видику какую-то дешевую стрелялку — так и не переключился.

Тогда еще считалось, раз тебя печатают в газете, значит, умеешь писать. Я его лениво разубеждал: на фоне того, чем сейчас заполняются ржевские газеты (сто страниц, вместе взятые), думаешь, кто-нибудь обратит внимание, плохо или хорошо ты пишешь?

Он часто вспоминал, как Васильич (поэт и журналист Сергей Смирнов) при нем редактировал чей-то текст, издеваясь над нелепостями. Одну фразу Вовка зачем-то выучил наизусть, не раз цитировал, и, возможно, боялся, что кто-то будет и над ним так же смеяться. Однажды решился, написал, принес в редакцию. Потом вошел во вкус, собирался книгу выпускать… И все же никогда не слышал, чтоб он даже в шутку говорил о написанном: «Это будет шедевр. Я пишу замечательную статью». Свои фотоработы он предвосхищал именно так — гениально, и не иначе. Ну, на худой конец, шедеврально.

Несколько лет подряд я приходил к нему домой запросто, как в курилку. Курить Вовка разрешал даже в комнате. Но уютнее было на кухне. Он забирался с ногами на табуретку, на которой лежала подушка. Тогда еще с ним можно было чуть выпить — без опасения, что он уйдет в обязательный запой. Вкусно готовил, приглашал на пельмени и котлеты. Варил вишневое варенье.

По пятницам на трехлитровую банку пива заглядывал сосед Алексаныч, и, что доставляло мне особую приятность, искренне был рад застать меня у Рыбкина. Рассказывал про охоту и рыбалку. Вовка восклицал: «Посмотри, как мой сосед пьет пиво, ты такого не видел и никогда не увидишь». Наливал стакан, Алексаныч выливал его в горло, как в бензобак.

— Видал, это же варварство, порча продукта, нецелевое использование ценного напитка. Хлещет, не смакуя, не пережевывая, без всякого удовольствия. Ладно, пива сейчас полно, но он же всю жизнь так пил, даже в эпоху пивного дефицита…

— А я бы на твоем месте вообще воздержался от реплик. Ты обвел черные дни? — вопрошал Алексаныч, показывая на стену. На стене у Рыбкина висел календарь, и дни запоев он отмечал черным фломастером.

С годами паузы между такими траурными рамками становились все меньше. Алексаныч стал чаще ворчать: «Не носи ему даже пиво, тормоза у него отказали совсем». Сосед к нему приходил по десять раз на дню: Рыбкин то затопит нижних, то газовую плиту зальет, то закурит в постели; пожарные приезжали, тушили.

Как-то зимой Вовка провалился между табуреткой и батареей и не смог встать. Ночью как назло жарко топили… Получил жуткий ожог, лежал в больнице, делали пересадку кожи. В другой раз (хорошо, летом) сосед вызволил его из этой же батареи, когда Рыбкин зачем-то запихнул туда руку. Она затекла так, что потом шла речь об ампутации. Сосед кричал: «Ты когда-нибудь допьешься! Твое лошадиное здоровье иссякнет». Володя пережил Алексаныча на несколько лет…

С Владимиром Рыбкиным я познакомился в «Были», когда редакция располагалась на втором этаже фотоателье, рядом с кинотеатром «Октябрь».

Вспомнил, что видел его вместе с Васильичем (поэт и журналист Сергей Смирнов), когда тот неожиданно посетил меня в литейном цехе на «кранах», куда я устроился работать электриком после годичного простоя «электромеха». Васильич покидал редакцию «Высоты» и посоветовал мне попробовать туда устроиться, обещал похлопотать, отрекомендовать. И вот спустя два или три года я вновь в простое, сотрудничаю с «Былью» (с «Высотой» не получилось — там решили не расширять штат), снова вижу этого человека, оказывается, рентгенолога.

Спросил у Андрея: «А где этот врач работает?» Андрей ответил загадочно: «Он — свободный художник…» Когда Вовка надоедал с болтовней, а он мог рассказывать о чем-нибудь долго и утомительно, я (уже достаточно хорошо его зная) обрывал: «Свободен, художник». Рентгенологом же он трудился на «Элтре».

Странно, но тогда я ничего не слышал ни о нем самом, ни об альбоме, недавно выпущенном в соавторстве с Олегом Кондратьевым. Он мне вручил альбом, познакомил с богатейшей коллекцией фотографий дореволюционного Ржева.

История Ржева в фотографиях, история фотографии в Ржеве — темы, в которых Владимир Рыбкин был полезен исследователям и краеведам как мало кто другой. Но… Мне казалось, что на тех же фотовыставках, которые Рыбкин всегда ругал в статьях, на телеэкранах и изустно, экспонировались работы куда лучше, чем у самого Володи. Да и Евгения Дмитриева как фотографа-художника я ценил выше, а Виктора Кулешова — тем более. В чем не было равных Рыбкину, так это в неутомимой, неутолимой жажде коллекционирования фотоматериала о старом Ржеве, в добыче каких-то сведений, мельчайших деталей о старине. Делился с радостью и радостью заражал: «Зацени» (коронное словечко). Он любил Ржев, а это больше, чем знал — не знал.

Однажды мы посетили наш музей, когда там готовились к какому-то юбилею. Двое ребят, художники из Твери, чтото лихорадочно доделывали, перепачканные, уставшие. Если не ошибаюсь, историк С. Герасимова (дама на вид суровая, угрюмая) руководила авральными работами. Володя пронюхал, что поступили новые фотографии. Мы вошли вдвоем, он что-то стал просить, ластиться, льстить. Но послышалось категоричное, раздраженное: «Нет! Сейчас некогда совершенно! Нельзя!» Казалось бы, могила с затеей, железный занавес, бетонный шлагбаум. Но не таков Рыбкин. Он узнал, что ребята будут работать всю ночь… И раздобыл-таки! Пополнил коллекцию.

Мы несколько лет ходили с ним по ржевским улицам, бывали в районе, на ближних железнодорожных станциях. Он фотографировал, я писал. Поначалу много рассказывал, потом все неохотнее…Спорить любили, доказать правоту не умели, заканчивалось одинаково: «Да ты дуб, ничего в этом не смыслишь».

О своих запоях говорил с юмором, просил меня написать об одном эпизоде: «У тебя хорошо получится». И хоть Володя уже никогда не прочтет, попробую.

«Лето, жара, просыпаюсь в своей двухкомнатной холостяцкой конуре от жажды. В доме совсем нет воды, только водка. Чайник, чашки, стаканы пусты и сухи. Из-под крана — ни капли. Кара-кумы. Караул! Беру чайник (ведро не донести), иду на колонку, что стояла возле «Локомотива» на перекрестке Октябрьской и Зубцовского шоссе. Собрал оставшиеся силы, жму ручку — нет воды. Давлю из последних — не булькнуло. На землю пришла великая суш-шш-шь…

По Октябрьской решил дойти до Волги. И тут только обращаю внимание, что вокруг — ни огонька, ни звука. Даже не видно, что я вообще перемещаюсь. На небо смотрю — пугающий космический бездонный мрак: ни звезды, ни тучки. Подумалось, ослеп. Дрожащей рукой с трудом попал в карман, нашарил спички, чиркнул — ну, слава тебе, пламя вижу.

И вдруг мысль в голове, да такая явственная, будто чей-то голос произнес: «Эвакуация!» Трезветь стал стремительно, с каждым шагом. А шаги такие, будто маршируешь на месте. Ничего ж не мелькает перед глазами — чернота и пустота торичеллиева. Вселенский ужас обуял. Но странно, жажда только усиливалась.

Маршрут знал на ощупь, мог и с закрытыми глазами найти… Но в воде очутился так неожиданно, что вскрикнул. Я бы даже сказал, взвизгнул. И испугался своего голоса. Возгласа вопиющего в ночной пустыне. Волгу лакал, как волк — в пригоршню неудобно, чайник мешает, а из горсти вода выливается. Оазис! Меня бы смог понять только бедуин, заплутавший в Сахаре. Наполнил чайник, стал вскарабкиваться в гору. Упал, опрокинул. Несколько попыток делал, потом догадался полчайника отлить — и получилось.

Чтобы хоть что-то понять и прояснить, решил выйти на Спасскую. На Партизанской услышал голоса, помчался на звук. Крышка от чайника покатилась по бывшей булыжной мостовой… По голосу — молодые ребята. Издали кричу: «Пацаны, на Калининской АЭС ничего не грохнуло?» И впервые слышу загадочную фразу: «Веерное отключение». Они меня фонариком осветили и так удивились, что даже дали закурить — моето курево промокло. Бегу домой, ликую. Жизнь налаживается». Не брезгуйте жизнью…