Николай Попов и другие

Даже для красного словца не называл. И уж тем более — для красного. Теперешние эссеисты  используют и не краснеют. Ну и пусть. В конце концов, какая разница, знаешь ли ты, чем рассказ отличается от повести, повесть от новеллы, то же эссе от очерка или статьи? «Слово неважное, но вещь хороша», — Александр Сергеевич сказал не про эссе — о независимости, а это где-то рядом.

Лет тридцать назад Юрий Карабчиевский, автор знаменитой книги «Воскресение Маяковского», с легкой иронией высказывался по поводу входящего в моду определения и о начинавших плодиться эссеистах. «Панталоны, фрак, жилет… история старая. Но здесь-то как раз дело не в этом, не в иностранном происхождении, а в неточном смысле и чужеродном звучании. Как хотите, но есть такое чувство, что кровью сердца эссе не напишешь, а если напишешь, то это будет нечто другое».

Но вот что любопытно. Свою книгу статей о поэте, прозаике и двух сочинителях песен (Ю. Карабчиевский, кажется, первым написал о Мандельштаме) один из самых значительных российских критиков назвал именно этим модным словечком.

И с усмешкой добавил, мол, не знаешь, что пишешь — назови эссе.

К общепринятому определению  добавим свое:  эссе — это когда собираешься написать о ком-то, а получается о себе. Следует напустить грусти в туманную дымку прошлого, непринужденно напомнить, что у тебя собственный  взгляд на вещи, оставить без ответа напрашивающееся: а кому он нужен, твой взгляд, — и получится как раз эссе.

Начнем. Имя поэта Николая Попова я взял, потому что обнаружил его в списке известных (кому-то) людей, родившихся в Ржеве. Уверен, что его книги относятся к числу редких, реликтовых, девственно не тронутых. И дело не в таланте. Можно подумать, у нас кто-нибудь «Иллиаду» дочитал до конца или Данте зачитываются. 

Тех, кто был знаком с Николаем Ивановичем, я не встречал, знал наизусть лишь одно его стихотворение, которое читал со сцены. Давно читал. Автор, а он родился в 1902 году, мог сидеть в зале калининского драмтеатра, где два дня проводился областной конкурс чтецов. 

Пару слов по поводу земляков, учившихся в литературном институте имени Горького (Н. Попов не учился). На страницах «Были» подсчитывали, сколько ржевитян его закончили. Выяснили, что два. Володю Репмана я знал, он был одним из четырех завсегдатаев ржевского литобъединения, что проводились в редакции «Были». Володя читал прозу, чего никто не делал. Слышал, что после окончания литинститута он находится при авторитетнейшем филологе, критике (возможно, эссеисте) Мариэтте Чудаковой. Мариэтта Омаровна —  первый у нас в стране исследователь творчества Булгакова. Если так, то рад за него (за Володю Репмана).  

Со вторым выпускником ­литинститута, С. Сориным, встречался Юра Ворожейкин. Несколько лет назад кто-то из коллег упоминал о ржевской студентке, занимавшейся не то у Татьяны Бек, не то у Евгения Рейна, а может, у обоих. 

Знаю талантливых ребят, пытавшихся поступить, но не прошедших творческий конкурс. А еще больше встречал одаренных людей, вовсе не пытавшихся никуда поступать.

 В позапрошлом году литинститут получил клеймо неперспективного ВУЗа. Первая мелькнувшая злорадная мысль: так тебе и надо.

«Семь поэтических томов в стране выходит ежесуточно», — насмехался Андрей Вознесенский, в литинституте не учившийся. Жванецкий, закончивший инженерно-морской вуз, шутил: «Англичане говорят, у нас тоже есть два, а если считать этого, три писателя, но лично я его не считал бы». 

«И верю я, — продолжал Вознесенский, — моя родня, 2717 поэтов нашей федерации, стихи напишет за меня». Сказано в конце семидесятых, так что число можно как минимум удвоить.

Поступали, бросали, восстанавливались, вновь бросали литинститут Рубцов и Евтушенко, да мало ли кто еще. Среди крупных, значительных поэтов, писателей, критиков почему-то больше тех, кто не заканчивал заветный вуз, чем осиливших его. А заветный — потому что замечательный Алексей Варламов,  сегодня возглавляющий литинститут, кажется, с сожалением говорит, что сам в нем не учился. 

Из всех, кто рулил заветным вузом, я читал только Федора Гладкова, которого давно сбросили с парохода современности, да два романа хорошего, на мой взгляд, писателя С. Есина. О печально известном Д. Поликарпове наслышан. 

Еще одно имя, ныне забытое, стояло в конце уведомления, полученного в прошлом веке на мое имя. Там сухо сообщалось, что мои произведения рассмотрены и не одобрены. Друзья мне нашлепали столько экземпляров стихов, что оставалось еще на несколько заходов, и я отослал оставшиеся на только что случившийся конкурс молодых поэтов, стал лауреатом и практически завязал со стихами.

О Николае Попове все же. Думаю, не сильно ошибусь, если скажу, что о нем в Ржеве не знают. В школе не проходят даже факультативно, а стихи Н. Попова наизусть выучил, может быть, только я (ну вот опять приходится якать — жанр такой). Точнее, не стихи, а стих, один-одинешенек. Сорок лет спустя могу вспомнить только две последние строфы.

Посвящено сочинение встрече автора с Михаилом Калининым, всесоюзным старостой, из-за которого наш областной центр два раза переименовывался. Кстати, почему-то до Калининграда, где Михаил Иванович вряд ли бывал, у переименовальщиков руки не дошли. До улиц провинциальных городков, в том числе нашего Ржева, тем более.  

То ли автор (Николай Иванович Попов) встречался с всесоюзным старостой (как окрестил Калинина Троцкий), то ли ему земляки рассказывали о встрече, но под впечатлением родилось лирическое и в то же время патриотическое стихотворение. Его-то мне и вручил мой учитель И. Ладыгин для прочтения на областном конкурсе чтецов, посвященном столетию М. Калинина. Своих стихов я тогда не писал, всюду читал чужие — в школе, на тематических вечерах, конкурсах, в армии, на клубных концертах самодеятельности, которые проводились к каждой красной дате и выборам.

Сюжет стиха таков: прибыл всесоюзный староста дедушка Калинин в родные края с дружественным визитом. Посетил свою деревню, Тверь, точнее, город  имени себя (Тверь переименовали в 1931-м, Калинин умер в 1946-м). У тогдашней советской ребятни было два дедушки: Ленин и Калинин, один — просто добрый и мудрый, другой — добрейший и мудрейший. Дело происходило во времена коллективизации. Дедушка Ленин ее не проводил, он к тому времени хоть и был живее всех живых, но отошел от дел, руководя всем и всеми символически, из мавзолея. 

Сталина не называли дедушкой даже в расцвет культа. Он был отцом народов. В середине семидесятых об Иосифе Виссарионовиче говорили не громко, вполслуха. Только-только начали отмывать и отбеливать от крови все, к чему он прикоснулся. 

В год столетия Калинина еще жили и творили литературные колоссы: К. Симонов, Л. Леонов, К. Федин, М. Шолохов. Последний в тоненькой книжечке «Слово к молодым», купленной мною в семидесятых на ленинградском книжном развале, писал, что нечестно замалчивать роль Сталина в войне. К Михаилу Александровичу прислушались, от него народ ждал продолжения глав «Они сражались за родину», а они никак не появлялись. 

После двадцатого съезда и так называемой оттепели стало вновь подмораживать, и советскому нобелевскому лауреату разрешили напомнить о Сталине первым. А уже потом — И. Стаднюку, Ю. Бондареву и прочим отбеливателям. И замелькал Виссарионович на телеэкранах, в кино его потрясающе сыграл Закариадзе.

Но вернемся к земляку Попову и к его Михаилу Ивановичу. Первые годы коллективизации, голод, разруха. Дедушка Калинин приехал на родную землю, провел кустовое собрание, всех выслушал. Выступающие перечислили целый ряд объективных причин неурожая: внешний враг, интервенция, антанта, последствия монголо-татарского ига, литовское разорение. Дедушка Калинин внимательно выслушал и ласково  говорит. Все правильно, золотые мои, все так, но в соседней-то деревне и падежа скота нет, и ленок хорош. 

Все это в рифму, складно и ладно. Собрание окончилось, все разъехались, разошлись. Проходит зима — и что вы думаете? Заколосилось, задоилось, удвоилось, утроилось.  «А льны какие! — восклицает Н. Попов в финале. — Не видывали даже и в самый знатный, урожайный год». Не отсюда ли тройной урожай Михаила Ножкина?

Стих репетировали до упаду (моего), учитель таскал на прослушку к преподавателям-музыкантам. Они высказывали мнения: читает, мол, громко, с выражением, только похож он у тебя на говорящее бревно, и лицо такое, будто кулакам сочувствует. Учитель убеждал, что пробовал  жестам обучать, но получается еще смешнее, лучше оставить как есть. Обсуждалось при мне, будто вместо меня бревно и стояло. 

В финал конкурса от Ржева попали два Игоря, Ладыгин и Рудницкий, один Львович, другой Зиновьевич, и два Сашки, Цветков и я. Сашка — школьник, я —  вчерашний выпускник, отбывающий предармейскую повинность на одном из флагманов местного машиностроения. И вдруг — командировка в Тверь на областной конкурс чтецов, посвященный столетию Калинина. 

Не помню, что читал Сашка, опоцкий младшой земеля, но точно не Попова. 

Не знаю, писал ли тогда стихи Игорь Львович Рудницкий. На конкурсе он читал «Казнь Стеньки Разина» из поэмы Е. Евтушенко, вещь эффектную и, как оказалось, беспроигрышную. Над царем захохотала отрубленная голова. Это вам не цветущий лен. И даже не «Кукла» Дмитрия Кедрина, потрясающе прочитанная И. Ладыгиным. И. Рудницкого хвалила какая-то древняя, как лунь седая, супернародная артистка, ровесница Софокла. И. Ладыгин неохотно поддакивал.

Игоря Зиновьевича вижу, как сейчас, на сцене Калининского драматического. Привстал на носки, опустился, закрыл глаза, побарабанил пальцами обеих рук, вытянутых по швам,  будто по воображаемой трехрядке, и — «как будто с берега высокого нырнул в холодное бегущее пространство».  Тихо-тихо начал: «Как темно в этом доме, здесь царствует грузчик багровый»… 

Читали два дня, мы с Сашкой облазили полупустой театр, побывали за кулисами, в партере, в ложах бенуара, бельэтажа и балкона,  даже не подозревая, что все это так называется.  

Лауреатом конкурса стал И. Рудницкий, И. Ладыгин — дипломантом. Нам с Сашкой выписали грамоты.  Мою мне вручила Алла Алексеевна Игнатьева, тридцать с лишним лет спустя наткнувшись на нее, когда перебирала бумаги к юбилею ДК.  

И. Ладыгин стихи, похоже, не писал регулярно. Готовя агитбригадные тексты, он в тему переиначивал популярные эстрадные песни. Однажды я слышал в его исполнении им сочиненную песню на музыку Ю. Дунаева, посвященную Ржеву.

И. Рудницкий мог читать собственные творения часами на улице любому едва знакомому встречному. Пьяненький Рубцов, говорят, так делал. Игорь Львович не пил, был мастером спорта по городкам, бегал по утрам, обливался холодной водой, посещал все культурные городские мероприятия, посвящал им свои стихи, прочувственно читал на торжествах и юбилеях. Он был так заряжен и наполнен, что известие о его внезапном параличе и неподвижности как током тряхнуло. Мечтал издать сборник, но не было ни денег, ни работы…

В 1920 году осташковский ­профсоюз работников искусств запросто выпустил первую книгу Николая Попова. Шестнадцатистраничный сборничек девятнадцатилетнего пацана заметили в Москве. С ума сойти! Еще живы Гумилев и Блок, не говоря об остальных… 

Приятно за земляка, но все ж не будем преувеличивать. Тверской современный критик А. Бойников пишет, что лестный отзыв о Н. Попове появился в журнале «Пролетарская культура». Об авторах, которые там печатались, тот же Маяковский рубанул:

Дорогойченко,

Герасимов,

Кириллов,

Родов — 

какой

однаробразный пейзаж!

Как бы то ни было, благодаря тоненькой книжечке и хорошему отзыву в 1934 году Н. Попова пригласили на 1 съезд советских писателей. С ума сойти! Сидеть в одном зале с живыми Горьким, Пастернаком…

А как там нынче? Тоже круто. В Твери отгрохали дом поэзии имени Андрея Дементьева. Тверская литэлита шибко ругается по этому поводу. Значит, творческая жизнь кипит. 

Мне нравился А. Дементьев как редактор журнала «Юность». 12 лет он руководил изданием с трехмиллионным тиражом, печатал  романы, повести, стихи В. Аксенова, А. Арканова, В. Астафьева, Б. Ахмадулиной, Б. Васильева, Ю. Друниной, А. Вознесенского, Е. Евтушенко, В. Максимова, В. Некрасова, Б. Окуджавы, Л. Филатова.  В доперестроечное время Дементьевым «пробивались» произведения, опубликование которых считалось «нецелесообразным» из-за содержания или политического реноме авторов. В годы перестройки на страницах «Юности» по решению Дементьева увидел свет или впервые был напечатан в Советском Союзе ряд ранее неподцензурных произведений, в частности, «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» В. Войновича. Не указано в википедии, печатал ли А. Дементьев Н. Попова.

Ведущий радиопередачи «Виражи времени» А. Дементьев мне тоже симпатичен. Что касается поэта Андрея Дмитриевича, учившегося, кстати, в литинституте…  

На слуху были крылатые назидательные фразы из стихов: «Не смейте забывать учителей», «Я ненавижу в людях ложь», и эстрадные песенки: «Я жить без Волги просто не могу», про яблоки на снегу, про лебедя, которого тоже жалко. Когда А. Дементьеву присвоили госпремию, земляки радовались, но когда Волгу собрались скрутить в гидроузел, я написал воззвание. В качестве эпиграфа взял строки из стихотворения Дементьева о Волге: «Как хорошо малиновою ранью прийти и посидеть на берегу и помолчать вблизи ее молчанья».

Что ж вы там молчите-то,

Где вы все попрятались,

Эй, певцы маститые, 

Эй, лауреаты?!

«Я ненавижу в людях ложь,

 ей-ей, не лгу,

Я жить без Волги просто не

 могу», — 

А как уехал на Москву реку, 

И все — о Волге больше ни

 гу-гу… 

Закончу все же Николаем Поповым. Родился в Ржеве, но вскоре семья перебралась в Полтаву, стихи начал писать рано. Когда исполнилось 13 лет, отец посоветовал обратиться к В. Короленко, который проживал на этой же улице. Классик в целом одобрил и благословил.

Николай рано осиротел. Вернулся в родные края, сначала в Осташков, затем в Ржев. Три года, с 1924 по 1927, являлся ответственным секретарем и заведующим отделом в «Ржевской правде». В 1931-м закончил тверской пединститут, преподавал русский и литературу в школе, университете, работал в газете «Пролетарская правда», журнале «В наши дни», являлся редактором Калининского книжно-журнального издательства, возглавлял калининское литературное объединение. Написанную им биографию Лермонтова, одобренную всесоюзным лермонтовским комитетом, издать не успели.

В 1941-м уходит добровольцем на фронт. Работает военным журналистом на Западном, Калининском, Украинском и других фронтах, принимает участие в освобождении советских войск в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. Пишет стихи:

Подойди ко мне поближе,

Рядом сядь, прижмись ко мне,

Сколько дней тебя не вижу,

Столько дней я на войне…

После войны возвращается в Калинин, работает в «Правде» по Калининской и Великолукской областям, заведует отделом культуры в «Калининской правде». 

Если первый поэтический сборник молодого Н. Попова вышел в 1920 году, то следующего пришлось ждать 32 года. Правда, потом все чаще и чаще появляются сборники поэзии, прозы, выходит роман. Николай Иванович стоял у истоков создания калининской писательской организации. Тверскому критику А. Бойникову понравились такие его строки:

На небе — вечерний багряный костер…

Затлел и пылает оснеженный бор,

И, кажется: пятнышком пала заря

На грудку летящего снегиря…

«С 1980 г. Попов жил в Ленинграде, где и умер. По завещанию поэта, урна с его прахом была захоронена в Твери на Дмитрово-Черкасском кладбище. Сменилась эпоха, произошла переоценка духовных ценностей, и литература тех лет вытеснена в «запасники» или даже вовсе отброшена как ненужный хлам. Однако правомерно ли это по отношению к Николаю Попову? Способна ли его поэзия затронуть сердце и душу нынешнего читателя?»

А. Бойников написал это к столетию поэта. Вспомнит ли кто о Н. Попове  еще хоть когда-нибудь?