Четверть века с Высоцким и без

В январе ему исполнилось бы 58. 26 лет его голос звучит только в записи. Можно дозвониться по «Маяку» в передачу «Музыкальный автомат» и только за то, что вы первым набрали желанный номер, вас могут наградить диском, на котором есть запись дуэта Высоцкий-Зыкина.

На одном DVD-диске, размером с блюдце, размещены все его песни, монологи, стихи, отрывки из театральных пьес, десятки концертных записей, студийные альбомы, которые он записывал в Канаде, Нью-Йорке, Болгарии, Италии.

Вспоминаю, как первую пластинку, диск-гигант, спекулянты продавали возле магазина «Мелодия» на Арбате за «полтинник». Это было в два раза дороже, чем кубик Рубика. К тому времени я собрал километров десять катушечных пленок, но студийных записей приобрести не удавалось. Полез в карман за деньгами. Но тут появился человек в плаще.

— Зачем тебе покупать эту граммофонную попсу, — процедил он, почти не раскрывая рта, — когда через пару месяцев за трояк ею можно будет отовариться в любом гастрономе?

И предложил за полцены, то есть за те же 50 рублей, «уникальные матрицы», контрабандное изделие, 78 часов звучания стереозаписей Высоцкого. Ну как было не клюнуть? Зачем-то привел меня в почтовое отделение и у столика для заполнения телеграмм, как фокусник, извлек из рукава стопку гибких красных пластинок; сунул их в мой раскрытый портфель, получил деньги и исчез.

В Москве я был проездом, направлялся в Киев к родне. Две недели промаялся: прослушать «контрабанду» не на чем — ни у кого нет проигрывателя. К тому же дядя заронил сомнение: «В лучшем случае, он тебе втюхал хор имени Пятницкого. У нас таких контрабандистов пол-Крещатика».

Единственное, в чем не надул меня столичный жучара — это цифра 78. Правда, обозначала она не количество часов звучания, а число оборотов в минуту пластинки вокруг своей оси. На двух «костяшках» жутко шипели «Битлы», на одной с трудом угадывалась «Скалолазка», остальные я вы­бросил без премьерного прослушивания девственно неиспользованными.

А вот пластинку под №3 из тридцатидисковой коллекции не выбрасываю, несмотря на то, что она треснута в трех местах и ни разу «не пела». Она мне тоже дорого досталась: я пронес ее за пазухой вдоль всего Ленинского проспекта столицы Башкирии — самого протяженного из всех проспектов имени Ильича. В декабрьской Уфе, в центральном универмаге, мы с ребятами очутились по пути из общежития на ипподром. Только там продавали расхваленное местными жителями башкирское пиво. В универмаг зашли погреться, и я с порога увидел «Москву — Одессу». Метнулся в отдел, пробился к кассе, пробил чек, достал, купил, добыл! На радостях вызвался один добраться до ипподрома и принести два полиэтиленовых пакета с пивом, пока ребята будут готовить ужин. Они предлагали отнести пластинку в общежитие, но я опрометчиво отказался. Выяснил, что до ипподрома нужно ехать на трамвае и выйти на конечной остановке.

В очереди простоял около часа, Высоцкого грел за пазухой. С двумя пакетами в обоих руках влез в трамвай и тут только сообразил, что не знаю, сколько я проехал остановок к этому проклятому ларьку — не то пять, не то восемь. Вышел на третьей. Ни одного здания, похожего на универмаг, я не обнаружил. Прошел еще пару остановок. Пиво тяжелело, руки мерзли, Семеныч норовил выскользнуть из-под куртки. У прохожего спросил: «Далеко тут у вас универмаг?» Раскосый дяденька подозрительно посмотрел на мое пиво, которое — если бы не ребята — я готов был зашвырнуть на трамвайные пути, и ответил с башкыртостанским достоинством: «На середине Ленинского проспекта».

Остальную часть «Ленинского пути» я бежал. Трамвайные остановки мелькали, будто верстовые столбы. От меня валил пар, как от взмыленной ипподромовской лошади.

Ребята уже ополовинили пятилитровую железную банку каспийской кильки, когда я ввалился в комнату и рухнул на кровать со вздохом: «Пристрелите!» — и с треском за пазухой.

Они радостно ответили: «С удовольствием», — и с трудом освободили пакеты из моих скрюченных пальцев. Только земляк Славка спросил: «Это не Высоцкий у тебя хрустнул под сердцем?»

«Москву — Одессу» через месяц я свободно купил в ржевском «Огоньке», а позже — и все тридцать пластинок. С тех пор — лет двадцать от Высоцкого — ни одной новой строчки.

«Что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали?» — грустно спрашивал поэт-певец и так же грустно отвечал: «И не находит нужного ответа».

Пусть исчезнет первозданная свежесть восприятия у коллекционеров-фанатов, но впереди всегда те, «у которых вершины еще впереди» и те, кто услышит сказку впервые.