Черубина де Габриак

- 1 -

Каких только розыгрышей и мистификаций не знавала русская литература на своем веку! Одних только псевдонимов — на любой вкус и цвет: от Горького до Голодного, от Белого до Черного.

К сорокалетию со дня публикации самого загадочного романа «Мастер и Маргарита» опубликован список прототипов его героев. Оказывается, Берлиоз, которого Булгаков засунул под трамвай, — поэт Демьян Бедный. Но это еще полнеожиданности. Лично для меня сюрпризом стало то, что Ивана Бездомного Михаил Афанасьевич срисовал с Есенина…

Совсем скоро исполнится 120 лет со дня рождения Елизаветы Дмитриевой, поэтессы, предшественницы Ахматовой и Цветаевой. Но это имя мало знакомо широкому кругу читателей. Ничего не говорит любителям поэзии и ее замужняя фамилия — Васильева. Однако если произнести Черубина де Габриак…

- 2 -

Осенью 1909 года в редакцию только что созданного петербургского журнала «Аполлон» пришло письмо, подписанное буквой Ч. Неизвестная поэтесса прислала стихи. Ни обратного адреса, ни имени. Листы пахнут духами (и, надо думать, не «Красной Москвой»), переложены засушенными цветочками; стихи полны «автобиографическими полупризнаниями».

Как вы думаете, что почувствовал редактор С. Маковский, вскрыв конверт? Правильно! То и почувствовал тридцатилетний «рара Масо», прочитав упоительное:

…Приди, сорви меня…

Я, как миндаль, смертельна и горька,

Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Маковский зардел, воспылал, тут же влюбился и стал нетерпеливо ждать продолжения. И оно последовало. Стихи с той же траурной канвой, а потом и телефонные звонки. «Никогда я, кажется, не слышал более обворожительного голоса», — вспоминал позднее Сергей Константинович.

Стихи, разумеется, стали печатать. Последовали восхищенные отзывы. Сам Маковский в то время в литературных кругах слыл авторитетным и уважаемым критиком, но его оценка не в счет — он заинтересованное лицо. И. Анненский, автор пленительного «Кипарисового ларца», уступил неизвестной девушке свое место во втором номере журнала: «Мудрый ребенок. Она читала Бодлера (и др.), но эти поэты не отравили в ней Будущую Женщину…»

Маковский свидетельствует: «Влюбились в нее все «аполлоновцы» поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня — те, что были помоложе, — чтобы я непременно «разъяснил» обольстительную незнакомку… Убежденный в своей непобедимости Гумилев (еще совсем юный тогда) уже предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вяч. Иванов восторгался ее искушенностью в «мистическом эросе». Барон Н. Врангель решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду. Но всех нетерпеливее «переживал» обычно такой сдержанный К. Сомов: «Скажите ей, что я с повязкой на глазах готов ездить на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет… О Волошине и говорить нечего».

А вот тут Маковский заблуждался. Волошин как раз и придумал Черубину де Габриак. Е. Дмитриева и прежде посылала Маковскому стихи, но прошел мимо талантливого автора маститый редактор, «рара Масо», «моль в перчатках». Эта история подмочила репутацию мэтра. Позже, в эмиграции, Маковский написал воспоминания, но лучше б он этого не делал…

Совсем по другому поводу Высоцкий сочинил: «И в черном чреве Мака был траурный покой», — а как подходит!

- 3 -

Но вернемся в те дни, когда редактор «Аполлона» вскрыл таинственный конверт с загадочным Ч. В тот день он болел ангиной, принимал сотрудников на дому. Вошел Волошин, и увидел, как Маковский читает А. Толстому только что полученное письмо со стихами Черубины. Толстой их уже слышал раньше, гостя в Коктебеле у Волошина. Алексей Николаевич пыхтел, краснел, не знал, как себя вести, потом увидел яростно жестикулирующего Волошина и смылся молча. «По вечерам, — вспоминал Волошин, — «рара Масо» показывал мне мною же утром написанные письма и восхищался: «Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».

Продолжалась эта фантасмагория несколько месяцев. Черубина пропадала на несколько недель, «уезжала» в Париж. Маковский посылал на вокзал своих сотрудников — тщетно, никто ее не обнаруживал. Сергей Константинович страдал, томился. Анненский говорил: «Да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней». Сам Иннокентий Федорович так и не дожил до раскрытия тайны Черубины, он умер внезапно, до появления в журнале своих восторженных откликов. В последнем письме к Маыковскому Черубина-Дмитриева написала: «Милый друг, вы приподняли только край моей вуали», и раскрыла тайну.

Маковский приехал к ней домой и заявил, что давно все знал: «Я хотел дать вам возможность дописать до конца вашу красивую поэму».

Письма писались под диктовку М. Волошина. Стихи сочиняла сама Черубина. Гумилев знал Лилю (так ее звали знакомые) давно, но о Черубине он не подозревал. За год до этой истории он делал ей предложение неоднократно, но всякий раз получал отказ. В своей «Исповеди» Е. Васильева признавалась: «Он больше любил меня, чем я его… Я мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за М. А. (Волошина). Наконец он (Гумилев) не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу вас последний раз — выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет». Он побледнел: «Ну тогда вы узнаете меня».

- 4 -

Не стало тайны, и по редакции поползли сплетни. В редакции работал немецкий поэт Гюнтер, который, как и Лиля, увлекался оккультизмом и приятельствовал с Гумилевым. Гюнтер поведал Лиле, что Гумилев рассказывал ему о коктебельском романе. При «очной ставке» Дмитриева заявила, что Гумилев лжет.

Волошин вспоминает: «В Мариинском театре шло представление «Фауста»… Гумилев с Блоком стояли на другом конце залы. Шаляпин запел. Когда он окончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину… У меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» Он ответил: «Понял».

Два великих поэта «серебряного века» стрелялись на Черной речке из пистолетов той же системы, что использовались на дуэли Пушкина. Секунданты отмерили 15 шагов. Гумилев промахнулся. У Волошина пистолет дал осечку. Гумилев заставил Волошина стрелять еще раз. «Я выстрелил, — признавался Макс Волошин, — боялся, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».

Поэты встретятся через одиннадцать лет, за несколько месяцев до расстрела Гумилева. Кто-то сообщил Волошину, что в порту вот-вот отчалит пароходик. На нем — Гумилев. Макс помчался в порт. Увиделись. Успел.

— Николай Степанович, уже прошло столько времени и столько событий — теперь мы можем подать друг другу руки, — и протянул. И Гумилев протянул. Рукопожатие произошло при гробовом молчании. Подобрали сходни, пароходик отчалил. Волошин стоял остолбенелый и обескураженный. Зачем бежал? И только когда узнал о гибели поэта, сказал жене: «Ну, теперь мне понятно, — в этой жизни земной мы должны были подать друг другу руки».

- 5 -

А что же Лиля? Она написала Волошину: «Я всегда давала тебе лишь боль, но и ты не давал мне радости. Макс, слушай, и больше я не буду повторять этих слов: я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя… Сердце рвется, Макс. Прощай, мой горько любимый».

Она вышла замуж за инженера-мелиоратора Васильева, бросила писать стихи, посвятила себя антропософии — по делам общества посещала Германию, Швейцарию, Финляндию; через три года возобновила переписку с Волошиным; через шесть лет вернулась к поэзии, но это были другие стихи — Черубина в ней умерла навсегда.

В 1917-м «Аполлон» закрылся, Маковский эмигрировал. А до этого он женился на бывшей жене Ходасевича. Дожил до 1962 года. Напечатал воспоминания. О Черубине — в таком духе: хромоногая, неказистая, стихи сносные.

Е. Васильева вместе с С. Маршаком писали пьесы для детского театра. В 1927 году органы завели дело по «Антропософскому обществу». Елизавету Николаевну, хромую, погнали по этапу в ссылку…

«Я так устала, что сил у меня не хватает больше, — писала она Волошину, — я думаю, что это последние годы моей жизни. Мне хочется быть дома с любимыми. Ты пойми меня, Макс. Здесь мне очень холодно и одиноко».

В этот последний год ее жизни она пишет цикл стихов «Домик под грушевым деревом» от имени вымышленного поэта Ли Сян Цзы, высланного императором на чужбину. Умерла в Ташкенте, прожив 41 год. Марина Цветаева прорыдала: «Их было много, она — одна. Они хотели видеть, она — скрыться. И вот — увидели, то есть выследили, то есть изобличили. Как лунатика — окликнули и окликом сбросили с башни ее собственного Черубининого замка — на мостовую прежнего быта, о которую разбилась вдребезги».