Гладков и все-все-все

Продолжение. Начало в № 12

Гладков признавался, что несколько раз принимался читать записки Дуровой, но так и не смог их одолеть. Так бывает, если знакомиться с произведением начинаешь с откликов о нем и его создателе. А это — гроб. Предисловие, если оно написано не автором, лучше читать в последнюю очередь, а то и вовсе пропустить.

Почти два века назад по этому поводу Лермонтов упражнялся в злословии. «Во всякой книге, — забавлялся над читателем Михаил Юрьевич, — предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики… Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения». Два века прошло, а публика не повзрослела, читатель в целом не изменился.

Гладков прочел труды С. Венгерова, работы В. Вересаева, посмеялся над В. Шкловским. Последний призывал мемуаристов к точности, в пример ставил воспоминания Надежды Дуровой. Гладков недоумевал: «Немного в русской мемуаристике таких неточных и наполненных выдумками книг, как воспоминания Дуровой. Об этом подробно сказано в специальной работе С. Венгерова в пятом томе брокгаузовского издания Пушкина».

Гладков, не одолевший «Кавалерист-девицы», охотно доверяет другим свидетельствам: «Вызвавшая большой интерес в Петербурге в свой первый приезд, после выхода из печати ее воспоминаний, Н. А. Дурова в дальнейшем разочаровала всех — она оказалась неумна, примитивна, назойлива, неправдива. От нее старались отделаться, никуда не приглашали, ее новые сочинения разочаровывали. Конец жизни ее был печален. Она одиноко доживала свой век в Елабуге, носила и старухой мужское платье, курила трубку; когда выходила на улицу, ее дразнили мальчишки и бросали ей вслед разную дрянь. В героини лихой, мажорной гусарской комедии реальная Дурова явно не годилась». Есть и противоположные свидетельства.

Кстати, о Елабуге. Гладков, сочиняя свою пьесу в стихах, с восторгом перечитывал драмы Марины Цветаевой. В первый год войны вместе с Пастернаком он оказался в эвакуации в Чистополе, куда хотела попасть Цветаева с сыном. Но ей досталась Елабуга, где она осталась навеки… Трудно насладиться увесистой «Кавалерист-девицей» после гладковской «презентации». Пушкин нам в помощь. Поверим и Белинскому, который тоже похвалил перо Дуровой, а этот неистовый господин дрянь хвалить не будет.

«Читатели «Современника» видели уже отрывки из этой книги, — рекламирует Александр Сергеевич свой журнал. — Они оценили, без сомнения, прелесть этого искреннего и небрежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которою пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия. В сем первом томе описаны детские лета, первая молодость и первые походы Надежды Андреевны. Ожидаем появления последнего тома, дабы подробнее разобрать книгу, замечательную по всем отношениям».

Все же поверим Белинскому и Пушкину, заглянем в записки Дуровой. Их смело можно включать в школьную программу вместе с ОБЖ.

«Свобода, драгоценный дар неба, сделалась, наконец, уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе, в сердце! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастия!»

Покажи молодым сверстницам эту запись, решат, что девушка выложила «Вконтакте» восторги по поводу расставания с очередным опостылевшим поклонником.

На самом деле переодетая гусаром дева делает запись в дневнике, находясь не на карнавале. Выдалась минута отдыха. С утра занятия с пикой и саблей, марши и прыжки на лошади через барьер. Особенно трудно дается вращение тяжеленной пикой над головой — дурацкое упражнение, никогда никому не пригодившееся в бою. Столько шишек на голове, и рука отнимается.

«Мая 22-го 1807 года. Гутштадт. Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе, робости и, наконец, отчаянном мужестве! Какой вздор! Полк наш несколько раз ходил в атаку, но не вместе, а поэскадронно. Меня бранили за то, что я с каждым эскадроном ходила в атаку; но это, право, было не от излишней храбрости, а просто от незнания; я думала, так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого эскадрона, подле которого я неслась, как вихрь, кричал на меня: “Да провались ты отсюда! Зачем ты здесь скачешь?”

Кричал вахмистр, положим, покрепче и покруче. Генерал же Каховский проявил себя деликатно, вежливо и… отправил взбалмошного юнца в обоз. «Он выведен из терпения моими шалостями и приказывает ехать в вагенбург». И за что? «Он сказал мне, что храбрость моя сумасбродная, сожаление безумно, что бросаюсь в пыл битвы, когда не должно, хожу в атаку с чужими эскадронами, среди сражения спасаю встречного и поперечного, и отдаю лошадь свою, кому вздумается ее попросить, а сам остаюсь пешком среди сильнейшей сшибки».

В «Гусарской балладе» Шуру Азарову Кутузов спрашивает: правда ли, что она женщина? В «Кавалерист-девице» этот вопрос задает Надежде Дуровой сам царь.

“Я слышал, — сказал государь, — что вы не мужчина, правда ли это?” Я не вдруг собралась с духом сказать: “Да, ваше величество, правда!” С минуту стояла я, потупив глаза, и молчала; сердце мое сильно билось, и рука дрожала в руке царевой! Государь ждал! Наконец, подняв глаза на него и сказывая свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг покраснела я сама, опустила глаза и не поднимала уже их до той минуты, в которую невольное движение печали повергло меня к ногам государя! Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил, что это первый пример в России; что все мои начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною; что ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав... Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: “Не отсылайте меня…»

Царь вручил Надежде Георгиевский крест за спасение жизни офицера, устроил ее в Мариупольский гусарский полк под именем Александра Александрова. В этом полку не обязательно носить усы и бороду. Кроме того, Александров получал денежное довольствие через графа Аракчеева. Правда, денег постоянно не хватало.

«Не знаю, что мне делать! деньги исчезают, как дым, и куда, не понимаю. Я не играю в карты, не пью вина, ничего не покупаю; но как только обращу ассигнации в серебро, то эти злотые, гроши, двудестувки сведут меня с ума и рассыплются, как прах. Стыдно мне просить опять, и еще так скоро, у государя денег, а нет другого средства; отец не даст, да я и сама ни за что не стану беспокоить доброго моего родителя».

Представители многочисленной цирковой династии Дуровых знают историю своей прабабки, получившей Георгиевский крест из рук самого Александра I. История, печальная от младенчества, горестна в отрочестве.

Мать Надежды, красавица-дочь богатого помещика, влюбилась в командира гусарского эскадрона. «И первым любовным туманом окутал меня, как плащом». Молодые сбежали из дома, тайно обвенчались, и, как было принято тогда в порядочных семьях, были прокляты отцом любимой дочери. Два года молодые каялись, но прощения у родителей не вымолили. Надежда оставалась на рождение сына. Надежда появилась в 1783 году, но оказалась дочерью. Мать возненавидела дитя. Во время похода она выбросила кричавшего ребенка из окна кареты.

Девочка не погибла, гусары подобрали ее и отнесли к отцу, с тех пор она воспитывалась у флангового гусара Астахова, который в походе и на квартире находился неотлучно при отце.

Надежда выросла вылитым вождем краснокожих, стреляла из лука, по ночам украдкой скакала на подаренном отцом коне Алкиде, сводила с ума нянек, лазая по деревьям и взбираясь на крутые обрывы. У матери родились еще дети, отец ушел в отставку, получил место городничего. Надежду стала воспитывать мать, и когда нелюбимой дочери исполнилось восемнадцать, сплавила ее, выдав замуж за заседателя земского дворянского суда. В записках Дурова ни словом не обмолвилась о муже и ребенке, эту тайну исследователи узнали много лет спустя.

Замужество оказалось неудачным и недолгим, Надежда оставила мужу сына и вернулась в отчий дом, где ей, мягко говоря, мало обрадовались.

Однажды ночью она обрезала косы, надела мундир, оставила на берегу реки женское платье и ускакала за казачьим полком. Завербовалась в полк под фамилией Соколов, написала отцу письмо, просила прощения, и десять лет провела в армии до отставки в 1816 году в чине штабс-ротмистра (что-то вроде нынешнего капитана).

В бою под Гутштадтом в 1807 году спасла от смерти раненого поручика Панина, участвовала в конной атаке под Смоленском, в Бородинском сражении была ранена в ногу.

Денис Давыдов вспоминал в письме к Пушкину, как однажды зашел в избу, где квартировала Дурова — их полки часто находились рядом, от Немана до Бородина. Знакомы они не были, до Дениса Васильевича слухи доходили: «Поговаривали, что Александров — женщина, но так, слегка». В письме Давыдов уверяет Пушкина, что в избу зашел, чтобы напиться молока. Но не исключено — чтобы убедиться, насколько «слегка».

Находящийся в избе молодой уланский офицер, увидев Давыдова и рядом с ним своего сослуживца Волкова, встал, поклонился и… рванул вон из избы. Волков сказал: «Это Александров, который, говорят, — женщина». Денис Васильевич забывает про молоко. «Я бросился на крыльцо, — раздосадовано делится он в письме с Пушкиным, понимающим прославленного партизана, как никто другой, — но он уже скакал далеко». Дурова тогда догадывалась, с кого будет списан поручик Ржевский. Продолжение следует.