Мы наблюдаем, нас наблюдают... (отрывки из книги "Паноктикум идиотов")

Начало от 9, 16, 23, 30 января, 6 февраля 2019 г.

Но со временем все тайное становится явным, и психиатры, пусть и с опозданием в пять лет, нашего Змеелова вычислили. Вывели-таки конспиратора на чистую воду. Ну, и куда теперь? К нам на Литку валять дурака под колпаком мэтра Туманова? А что, я б только «за» был. Было бы с кем потрещать за милый нашему сердцу город, за всяких гадов ползучих да сладку ягоду. Но не все так просто. Структура Паноптикума устроена столь замысловато, что с кондачка и не разберешь, «где ферзя, а где королева» (К. Хмуриков). И Антоха, как идиоту, объясняет мне все на пальцах:
— Если, Юрович, ты до суда признан неподсудным, то — да, без всяких заморочек идешь в психушку. Что тебе и выпало. А если ты попадаешь в лагерь, как все нормальные мокрушники, то на Литку ты уже не угодишь ни под каким соусом. Ни под психозом, ни под депрессией. Если в зоне у тебя напрочь съедет крыша, и мотать срок, как раньше, ты станешь НЕ В СОСТОЯНИИ, то тебя переправят... в колонию для психически нездоровых зеков. Такая колония у нас в России одна. И Антоха, на всякий случай, диктует мне свой будущий адрес. Он знает, что я туда уже не попаду. Я навеки приписан к Паноптикуму, но знать этот адрес мне не помешает. «Вдруг, — внаглую рассуждает он, — ты со временем разбогатеешь, а деньги девать тебе будет некуда (?!). Тогда ты, Юрович, дачку мне организуешь: сала и курева.
Итак, я записываю: Яросл. обл., Рыбинск. р-н, п. Бубново, И/З №... Понял ли ты, читатель, почему таких, как А. Гречко (Змеелов), называют «бубновыми арестантами»? Это им посвятил одну из своих песен мэтр российского шансона А. Розенбаум:
Нарисуйте мне дом,
   да такой, чтобы в масть,
Масть козырную, лучше бы
                             в БУБНУ.
Нарисуйте там угол, 
            где я мог бы упасть,
И заснуть, и не слышать
       зов ораторов трубный.
Любопытно, что в первые годы в шедевре было изменено слово: вместо «угол» он пел: «место». Но, видимо, кто-то в приватной беседе мэтру сделал замечание, что места бывают у собак и педерастов, а у остальных — положение в обществе.
Однако вернемся к Змеелову. Сам он эту гротескную зону еще не топтал и баланды тамошней вприхлеб с нейролептиком не употреблял, он туда только намылился (транзитом через нашу хату). Но ситуацию, естественно, прозондировал заранее. Кто там держит мазу и как там вообще живется ИХ брату. Его успокоили: житуха там, как и везде. В смысле, в любой НОРМАЛЬНОЙ зоне: подъем в шесть, кормят трижды в день сечкой, работа в цехах по восемь часов (кто смирительные рубашки шьет, кто ящики под водяру сколачивает). Но есть и небольшие отличия: кум на развод всегда приходит с врачом и уколы всякие после обеда колют. А главное, после отбоя привязывают к шконарям (ложат на вязки). Так, типа, легче.
— Д-а-а. Напел ты, зема, нехило, — сочувствую я земляку. — Выходит, свой пятерик ты хозяину задарма отпахал, как я подарил ИМ целый год, проведенный под следствием. Все с нуля начинаешь? И, когда откинешься, тебе неизвестно, как и НАМ?
— Да ты что, журналист, — он залихватски хлопает меня по плечу: погоняло Журналист не приклеилось ко мне еще в этой, арестантской жизни, пока для большинства приятелей я просто Юрович из Ржева. Но Грек обращается ко мне не-по лагерному, он обращается ко мне так, как это делал на воле. После того случая в поезде мы несколько раз второпях виделись на всяких вокзалах и рынках. Он же не думал, что жизнь — штука длинная, а Земля — планета маленькая и вертится не торопясь. — Через три года я откинусь по-любому (от звонка до звонка). А за хорошее поведение, может, и раньше — по у-до (условно-досрочно). Мы ж, бубновые, не идиоты, мы сами по себе...

***
Змеелова этапировали в Бубново, а на его место закинули второго землячка, с которым я на воле был дружен. Но он от нас поедет не на Ярославщину, он обоснуется по месту приписки: где-нибудь в Монино или Васильевском Мхе: на ближайшем суде, скорее всего, ему влепят лет семь-восемь строгого режима.
Маясь от безделья на Литке, долго внутри себя сомневался, стоит ли приступать к серьезной книге о принудлечении. Все, кто читал мои статьи — начиная с санитарки Гарсия Лорки и заканчивая Хунтой (так мы называли руководство Паноптикума) — мне крайне рекомендовали после освобождения (излечения) сесть за этот фундаментальный труд. Даже Туманов в приватной беседе обещал предоставить в мое распоряжение свой архив: «Я вовсе не претендую на соавторство, — честно признался он tet-a-tet. — Просто будет очень жаль, если мой архив уйдет в небытие вместе со мной». «У вас что, мало по Твери знакомых литераторов покруче меня?» — вполне естественно сомневался я. «Литераторов хоть отбавляй, только свистни. Есть один букеровский лауреат. Но для того, чтобы написать правдивую книгу о Психиатрии, эту дрянь надо заглотить самому, пережевать, а потом, извиняюсь, высрать. И еще. Здесь нельзя ВЕРИТЬ никому. Кто-то умышленно, кто-то ради хохмы, а кто-то вполне искренне манкируют своими уголовными делами. Возьми вон  Витю Сорокина, Студента:  украл корову и трактор».
 «Корову он отдал в хорошие руки, — напоминаю я. — А трактор утопил в болоте по неопытности. Разве не в этом суть его делюги?» (глядя в чистые глаза Студента, ни за что бы не подумал, что он лжет; что за интеллигентностью кроется суть маньяка или людоеда). «Он говорил ВАМ абсолютную правду, — Туманов в неврозном состоянии расхаживает по афганским коврам. — Только не всю. А правда, сказанная не до конца, зачастую бывает страшнее лжи. Это не я придумал, это Черчилль. Так вот, в телеге того трактора, который он позаимствовал у соседа, чтобы отвезти корову на рынок, находилось восемь газовых баллонов! А в болоте, где он его утопил, тлел на метровой глубине торфяник. Сначала односельчане хотели вытащить ЮМЗ на буксире, затем вызвали эмчеэсовцев, но баллоны начали рваться. В общем, один человек погиб и двое получили травмы... Ладно, ступай пока».
И вот к нам транзитом загоняют Генку Бахеева. У него на редкость хитрая эпопея. На СПЭК профессор Бабкин нашел у него легкую, вполне излечимую форму неврастении. И он лечился от нее два с половиной года (таких пациентов называют доизлеченными). Повторный СПЭК под предводительством того же Соломона Ароныча признал его здоровым, и теперь он ждет суда. А я решился-таки взяться за книгу…
Чисто внешне он похож на Мишку-афганца: та же косая сажень в плечах, те же двухпудовые кулачищи, те же лапти 47-го размера, но, в отличии от Ипатова, малоподвижен и неуклюж. Зато его жена Нелька хоть и была «мужичок с ноготок» (Генке легко помещалась под мышку), в то же время — необъезженный жеребец в колготках. Она постоянно отравляла ему жизнь. Стоит к нему прийти друзьям или многочисленным родственникам — он был пятым, последним ребенком в семье — чтобы посидеть в сугубо мужской компании (попить пивка или обсудить последнюю драку наших с канадцами, как наш Сан Саныч Рагулин их Петьку Маховлича через борт швырнул), Нелька тут как тут. Бесцеремонно заваливает на кухню и затевает грандиозную стирку. Ставит на газ паровой котел на двести литров (Генка увел его из родной котельной, когда меняли оборудование, хотел сдать на металл, но супруга нашла ему практичное применение).
Потом Нелька всюду развешивает свои трусы и лифчики, а Генке на колени — сопливого Димку: сиди, мол, воспитывай дите, а не водку жри. «Да какую ж водку-то?! — возмущается Генка такой наглой фальсификацией, — мы же лишь пиво, да и то — некрепленое, считай, безалкогольное». «Заткнись, пьянчуга! А лучше сходи в сарай за морквой». «Тебе что, жрать нечего? — все больше заводился Генка, — одних курей с потрохами и яйцами — полхолодильника» (он работал на птицефабрике). «Ребенку нужны витамины, а в твоих курях — один холестерин».
И Генка плелся за морковью с семи ветров аж в Шихино (Нелька нарочно купила сарай на окраине).
— Генка, — говорили ему друзья, в том числе и ваш покорный слуга. — Как ты такую ксеноппу терпишь, а главное, ДЛЯ ЧЕГО? (Ксеноппа — это жена Сократа, стерва, каких поискать). Дал бы ей разочек в ухо, сразу бы переменила свои взгляды на семейную жизнь. У нее ж не заслабит тебя шлангом от стиральной машины промеж лопаток, сами  ж видели.
— Ну, во-первых, — отвечает Генка словами античного мудреца (отвечает не мне, другим, потому что именно я подкинул ему эту цитату), — если я переживу все ее выходки, то переживу и все остальное: войны, тюрьмы, болезни, стихийные бедствия. во-вторых, бить женщин нельзя ни при каких обстоятельствах. Их надо долго, до смерти, трахать, либо сразу мочить наглушняк, до вечного, так сказать, оргазма.
Незадолго до моего ареста они поссорились в очередной раз. Я шел мимо и зашел к нему за спичками. Я не успел еще ничего сказать, даже как следует не поздоровался, только снял ботинки да бутылку «Охоты» на стол пристроил, а Нелька тут как тут.
— Геночка, поставь, пожалуйста, на газ котелочек. Я простирну кое-что по мелочи.
Генка мучился с бодуна, поэтому нарочитые «пожалуйста» и «будьте любезны» взбесили его пуще отборного мата.
— Нелька! — рявкнул он так, что Димка обхватил мамочку за колени (не бей папу!), — Скотина ты безрогая. Сколько можно одни и те же трусы стирать? Ты, часом, умом не рехнулась?
— Геночка! Не при постороннем мужчине будет сказано; у меня обильная менструация. Приходится кипятить их не менее пяти раз в сутки.
И, скрипя зубами, Генка спускается с пятого этажа в подвальчик под домом, чтобы доставить наверх «котелочек» (я попробовал его оторвать от пола, чуть грыжа не вылезла). Мне его искренне жаль: забеременела б эта ИДИОТКА, что ли? — думаю я, учтиво распахивая перед Генкой дверь, — а лучше, чтоб побыстрее пришел к ней климакс, отлучился б тогда Генка, хоть под старость пожил бы по-человечески.
Но отлучился он своеобразно. Забеременеть Нелька все же успела, а вот до климакса не дожила: «Что, Гендос, все-таки допекла?» — тихо спрашиваю я. «Да маленько. Ты ж знаешь, что беременные бабы хуже геморроя». •