Мы наблюдаем, нас наблюдают... (отрывки из книги "Паноктикум идиотов")

Начало от 9, 16, 23, 30 января, 6 и 20 февраля 2019 г.
КОМБАТ, БАТЯНЯ
Самое страшное, что мне пришлось пережить в Паноптикуме — это инъекция галоперидола. На счастье, к моменту моего заезда в экспозицию там уже были запрещены и сульфазиновые «елочки», и электросудорожная терапия ЭСТ. Объяснить доходчиво в двух словах, что же происходит в организме после укола «галочки», крайне сложно. Это надо испытать на себе или увидеть воочию. Я, с вашего позволения, все же набросаю эскизик в крупных штрихах: мыщцы лица сводит так, что во рту крошатся не только гнилые коренные зубы, но и керамические резцы; язык не помещается в полости рта и, словно джентльменский галстук, вытягивается до пупа; голова намертво прилипает к плечу, а пятки — к позвоночнику. Купировать адовы муки можно лишь с помощью малюсенькой таблетки циклодола. Да где же ее возьмешь? Либо вымаливать у кого-то из добрых медработников, либо менять у местного нувориша на чай, наличные или жратву. Единственный, кто с основания клиники бросил вызов галоперидолу, был Николай Николаевич Горнев.
Что любви покорны все возрасты, стало уже притчей во языцех, но далеко не во всех условиях и не при любых обстоятельствах это чувство может возникнуть и преодолеть препоны. С первых же дней своего появления Горнев держал себя подчеркнуто независимо — и от погрязшего в грехах персонала, и от нас, безгрешных. Периодически блистал остроумием, эрудицией, изысканными манерами и... виртуозной в кресты-Бога-душу-звезды-мать... ненормативной лексикой. Я даже принял его поначалу за крупного криминального авторитета или теневого премьер-министра.
Сел (а потом и лег) Горнев по величайшей глупости — за неукротимый офицерский нрав. Выйдя в отставку, он развелся с женой и по уши увяз в бракоразводных коллизиях. Квартиру в Твери они кое-как поделили; машину, дачи и сберкнижки — тоже. Даже детей-двойняшек сумели поделить по-честному: дочка, менеджер косметического салона, безоглядно встала на сторону матери (полноправной хозяйки этого же салона); а сын, офицер запаса, тоже не раз побывавший в горячих точках, на сторону отца. Яблоком раздора между экс-супругами стал двухэтажный домик на Селигере — шедевр деревянного зодчества восемнадцатого века. Закончилось их великое противостояние грандиознейшим фейерверком. Однажды смутной дождливой ночью Горнев плеснул на крыльцо бензина и чиркнул спичкой. Домик сгорел дотла, любо-дорого посмотреть. Но вместе с ним дотла сгорела и соседская банька, а это, как говорил Волк Ларсен из одноименного романа Дж. Лондона, в наши планы не входило.
Из-за этой самой допотопной баньки и раскрутился маховик уголовного дела. Сосед почему-то Горнева активно недолюбливал (слишком уж тот был, видишь ли, высокомерным, ни разу даже с ним по-соседски не забухал) и накатал на него куда надо обстоятельную телегу: дескать, в результате злого умысла сгорело у него в бане... двеннадцать тонн первосортной полутонкорунной шерсти. Что сосед катает пимы и валенки, Горнев понаслышке знал. Что он хранил бракованное нечесанное сырье в предбаннике, тоже знал. Зная все это, он даже готов был с лихвой возместить убытки, но... в разумных, черт побери, размерах! Ну, килограмм. Ну, пусть даже центнер. Ну, так-распростак — тонна! Но не двенадцать же! Чтоб разместить такие объемы, нужно было набить под завязку среднегабаритный авиаангар. На худой конец — танковый бокс. Однако сосед уперся рогом: двенадцать тонн и ни миллиграммом меньше!
История эта попала в областные газеты. Мои коллеги-журналисты, чтоб им повылазило(!), ерничали над ветераном ДШБ, как над хулиганом из подворотни: «Герострат районного масштаба!», «Семейные разборки — не Кандагар!», «Комбат, батяня, сжигает собственный штаб!» — это лишь некоторые заголовки из местных СМИ. Сами статьи были и того похабнее.
* * *
Мэтр стал обрабатывать своего двойного тезку сразу же при поступлении. Дело в том, что помимо сожженного терема, у Горнева на Селигере остался еще добротный родительский дом. И Туманов загорелся сумасбродной идеей отдохнуть пару недель на пленэре: помалевать пейзажи, поудить жереха, пособирать чернику, попить водочки.
— Я не против проекта в принципе, — обозначил свою позицию Горнев. — Выписывайте меня подчистую и — милости прошу к нашему блиндажу. А состоять при вашей персоне ординарцем... Никак нет, отставить!
В общем, с этого момента между ними началась вражда. Она нарастала, словно снежный ком, и, как говорил в таких случаях классик, шерше ля фам. А Горнев, надо заметить, к тому времени довольно тепло и близко сошелся с медсестрой Тамарой Аристотельевной Л., женщиной бальзаковского возраста, тоже разведенной, в высшей степени интересной и порядочной. Она свободно говорила на новогреческом, цитировала Ницше и Фрейда не отдельными выражениями, а целыми страницами, знала толк в лечебных травах. Горнев и Т. А. смотрелись идеальной парой.
Незадолго до моего освобождения они сочетались, несмотря на все козни Туманова, законным браком. А на козни мэтр был горазд, из песни слов не выкинешь. Что благосклонно прощалось другим медсестрам (чаепитие на посту, читка газет и просмотр телека), Тамаре Аристотельевне вменялось в вину особой тяжести, как аморалка и служебное несоответствие. Два месяца кряду ее кинули с премиальными, лишили летнего (по графику) отпуска и даже затерли отгул в день свадьбы ее младшей дочери. Горнев, как истинный русский офицер, записался к Туманову на прием, чтоб поговорить с ним по-мужски, без посторонних ушей. Что именно он говорил, никто, конечно, в отделении не слышал, зато циничный ответ зава, усиленный селекторной связью, слышали все: «Что положено Юпитеру, — сказал он, — не положено быку».
Вечером Горнева посадили на галоперидол. Инъекция «галочки» непереносима.

* * *
— Вы знаете, Тамара, как вас там по-гречески... мы тут с начмедом посовещались и решили перевести вас в отделение для особо буйных. Заместо Нины Анатольевны Шишигиной.
— А что, она увольняется?
— Эххх, — мэтр нарочито печально вздыхает, выдерживает тягостную (аж мороз по коже) паузу. Ему искренне жаль молодую, ветреную и обворожительную Нину Шишигину. — Там произошел локальный инцидент, и больной Виолончелистов (просто пай-мальчик по сравнению с другими) откусил ей кончик курносого носика и бородавочку на подбородочке. — А вы, Тамарочка, опытнейший медработник, в обиду себя не дадите. Лады? В общем, думаю, что лады, даже ладушки.
— Начальству виднее...
Это невероятно, но факт: Горнев выдержал десятидневный курс лечения, не прибегая ни к каким уловкам: ни к взяткам, ни к заискиванию. Ничего подобного доселе под сводами Храма Психеи не случалось. Он лишь стискивал от боли зубы и молчал. Или, наоборот, скулы его чуть ли не с хрустом рвались, нижняя челюсть упиралась в кадык, но он все равно молчал. Десять суток полной мышечной парализации... Туманов тоже: то зубы стискивал, то рот разевал — и тоже молчал: от лютой злости и собственного бессилия.
Апогей их вражды пришелся на 15 февраля — годовщину вывода наших войск из Афгана. На свиданку к комбату прибыло около двадцати его сослуживцев. Расселись по-боевому, прямо на бетонном полу, по-азиатски, поджав под себя ноги. Невзирая на строжайший запрет, хлопнули по двести грамм фронтовых. Помянули третьим тостом тех, кто остался ТАМ навсегда. И пожелали бате скорейшего дембеля. И опять, невзирая на запрет, все, как один, закурили пахучий «Казбек». Если раньше от их физических тел яблоку негде было упасть, то теперь от дыма стало так густо, что хоть топор вешай...
— Ну, батяня, — сказал майор С., — тебе здоровья и удачи, а нам всем... и тебе, браток (охраннику Яшке), мирного неба над головой.
— Да я-то что, — (Яшке они накатили стаканюгу с верхом, хоть керзачом топчи). — Я, как и все: служу Советскому Союзу!
Гости уехали и в отделении стало тихо. Сразу после их отъезда Туманов вызвал Горнева на ковер. Я в это время в соседнем процедурном кабинете зачем-то сдавал кровь на сахар. Поэтому вместе с Верунчиком стал невольным слушателем их задушевной беседы. Туманов рисовал оппоненту мрачные перспективы. Сетовал, что лечение протекает крайне сложно, что оклад у завотделением всего три тысячи, а пенсия у Горнева — пять с копейками; что Тамара Н., как опытнейший медработник (флагман областной психиатрии!), в ближайшее время будет переведена в зловещий пятый корпус, где редко кто доживает до пенсии. Что неплохо бы, в конце концов, послать всех и вся к чертовой матери и махнуть все-таки на Селигер. Ибо за все в этой скотской жизни надо платить...
— Товарищ подполковник медицинской службы, — вкрадчиво произнес слегка захмелевший Горнев. — Встать!!! Когда перед вами стоит полковник ВДВ! (и, после паузы) — а если ты, доктор, будешь наезжать на Л., я тебе не только кончик носа откушу... а кое-что посущественнее с корнем вырву. Ясно? Вольно...
Вот уж воистину наперед не угадаешь, где потеряешь, а где найдешь.•